Девять жизней Николая Гумилева

— Мне, конечно, лестно, Софья Михайловна, что вы полагаете, будто бы я святой, — насупился он, — и что могу пробавляться манной небесной, но все же хотелось бы отведать что-нибудь материальное. Вроде шницеля и пюре.

— Может, вчерашнее подогреем? — попыталась я спасти ситуацию, но академик меня даже слушать не стал, раздраженно оборвав:

— Вчерашнее я съел вчера. Сразу же после вашего ухода. Вы же не соизволили меня покормить.

— Одну минуту, сейчас я сбегаю в ресторан, — засуетилась я, пятясь на лестничную площадку в незапертую дверь.

— Поторопитесь, мы можем опоздать на поезд! — крикнул он вдогонку.

Ел он с аппетитом, словно и в самом деле давно не кушал.

— Кефирчик принесли? — собирая с тарелки последним кусочком шницеля остатки пюре, поинтересовался Викентий Павлович.

— У вас же есть кефир, стоит в холодильнике, — глухо проговорила я.

— В холодильнике уже ничего не стоит. Холодильник пуст и чист. Я сам его помыл — вас же не допросишься. Если не принесли, так и скажите. Тогда сварите кофе. И коньячку плесните.

— Вы же вчера сказали, что коньяк в кофе — только два напитка портить…

— Спорить вы горазды! Делайте, что вам говорят! И поехали уже, чего вы расселись?

Кофе с коньяком он допивал в прихожей, сидя на пуфике и глядя на то, как я завязываю замшевые штиблеты на его ногах. Я чувствовала себя Золушкой, в недобрый час попавшейся злой сестрице под горячую руку. То ли штиблеты усохли, то ли нога старика отекла, но обувь отчего-то ему жала, о чем он не упускал случая сообщить мне.

Мы шли через двор к шлагбауму, около которого нас ждало такси. Я несла чемодан академика, кейс и сумку с ноутбуком, а старик хромал за мной и говорил:

— Софья Михайловна, нельзя же так! Кто вас просил так туго затягивать шнурки? Я совсем не могу идти! Да постойте же! Я сотру себе в кровь все ноги! Вы не знаете, что такое боль, а я в лагерях натерпелся. Мне ни в коем случае нельзя испытывать болевые ощущения, у меня может сердце не выдержать.

— Что вы предлагаете, Викентий Павлович? — старалась не раздражаться я.

— Ну, не знаю. Это уж вы, голубушка, думайте сами.

Мы одолели большую часть двора, когда я приняла решение.

— Стойте здесь. Я попрошу таксиста заехать с другой стороны дома и забрать вас прямо отсюда.

— И что, от этого у меня ботинки жать перестанут? — страдальчески скривился старик.

Он больше не походил на Деда Мороза. И даже не был похож на европейского туриста. Теперь академик Граб был вылитый злобный гном. Зазвонил смартфон, и я опустила багаж на землю.

— Что вы делаете, Софья Михайловна?! — старик сердито дернул меня за руку. — Разве можно ноутбук ставить на грязный асфальт?

Я молчала, придерживая кейс с ноутбуком ногами и сосредоточенно роясь в дамской сумочке. Нашла аппарат, ответила на вызов и услышала в трубке голос Сергея:

— Привет, Сонечка! Как же так можно, уезжать не попрощавшись? Да еще после такой сумасшедшей ночи? Я уже скучаю по тебе, солнце! Ну, как старик? Терзает тебя?

— Вовсе нет, — откликнулась я. — Мы едем на вокзал. Прости, не могу разговаривать. Скоро поезд, я не хочу опоздать.

— Да-да, конечно. Позвони мне, как только приедете. Целую тебя крепко-крепко, сама знаешь куда.

Я нажала значок отбоя и посмотрела на академика.

— Этот сукин сын звонил? — кислым голосом поинтересовался он.

— Чем Меркурьев нехорош? Отчего вы все время именуете его сукиным сыном?

На лице Граба отразилась целая гамма чувств — от легкой брезгливости до глубокого отвращения.

— Сукин сын и есть, — выдохнул он. — Хитрая каналья. Продувная бестия. Чего ему надо?

— За вас волнуется. Беспокоится, как бы мы в Бежецк не опоздали.

— За себя он боится. Если опоздаем — Сима с него шкуру спустит. Сергей у нее вот где. — Старик сжал пальцы и злобно потряс сухоньким кулачком. — А Серафима Викентьевна у меня вот где, — вскинул Граб вверх второй кулачок. И сварливо продолжил: — Я Симу очень люблю, все-таки единственный ребенок. Девочка. Дочь. Родилась, когда мне было под шестьдесят пять. Однако Сима не дура и знает, что я в любой момент могу отписать имущество в пользу фонда борьбы с раком. Или культурному фонду Петербурга. Или обществу помощи жертвам сталинских репрессий. Да мало ли, какой еще организации могут пригодиться мои деньги! Я и так слишком долго шел у нее на поводу. Ну как же! У Серафимы были такие женихи, что могла бы стать первой леди! А в ее взбалмошную головку пришла фантазия выйти замуж за сына слесаря Сережу Меркурьева. И она вышла. Захотела развестись — развелась. Решила уехать из страны — уехала. Меня, старика, бросила одного и уехала. Оставила на этого своего Сережу, в нее до сих пор влюбленного. Меркурьев что, ему Серафима приказала — он исполняет. А мною он тяготится. Вот и сбагрил с рук кому ни попадя. А теперь задергался, подлец.

Викентий Павлович неожиданно завертел головой, что-то высматривая, и жалостливо затянул:

— И где же ваше такси? Почему за мной не едет?