Девиация. Часть первая «Майя»

В начале октября собрали бюро райкома Комсомола, в которое входил и я. Первый секретарь со скорбным лицом озвучил: на Чрезвычайном съезде ВЛКСМ постановили, что Комсомол выполнил историческую задачу и прекращает существование, а его преемниками станут республиканские союзы молодёжи.

Все о том слышали из телевизора, потому не очень удивись. Будем свой национально-сознательный Комсомол строить – молодёжь стране нужна. Оказалось – не нужна. Из Киева пришла директива, что после запрета КПСС, смысла в существовании её «младшего брата» нет.

Функционеры обмерли, запричитали, но мне было всё равно. Я тяготился комсомольскими заседаниями, вечной говорильней о членских взносах и агитации безразличной молодёжи, для которой проблема субботней выпивки была неизмеримо важнее проблем мировой революции. К тому же, попал я в райком случайно, заплатив несоразмерную цену, после чего, видимо, и стал убежденным идиотом.

Через некоторое время двухцветным флагом накрылось пионерское Прекрасное далёко.

Новый директор школы, присланный из области в начале учебного года, в вышиванке, с лицом показушного незалежника, ещё в сентябре негодовал по поводу оформления кабинета истории, а особенно – пионерской комнаты. Распорядился портреты Ленина убрать и повесить «наше всё» – Тараса Григорьевича. А тот в одном экземпляре, в кабинете украинского языка. Я распоряжение игнорировал, впоследствии чего был оплеван в порыве справедливого гнева. Пришлось вести уроки «под гвоздём», так как «нашего всего» не хватило на всех.

Хуже вышло с пионерской комнатой, со стен которой я отказался снять портреты пионеров-героев (не за идею, поскольку мирских идей не имел – назло директору). Узнав о моём упорстве, тот пригрозил комнату, как рассадник крамолы, у меня отобрать, содержимое выбросить, а там устроить кабинет народоведения. И закрепить за ним учителя истории, но не меня, потому как горе-педагогу с комуняцкими убеждениям, отравителю неокрепших детских душ, нет места в национальной школе.

Наведя шороху, новая метла успокоилась, озаботилась иными проблемами. Однако прозорливая Змея нашёптывала, что меня в покое не оставят. Потому приходилось думать не только о встрече с Майей и Юркиных пророчествах, но и о поисках новой работы.

Так прошёл сентябрь, в конце которого я вбил очередной гвоздь в гроб школьной карьеры – концерт ко Дню учителя подготовил на русском, за что был предан анафеме в виде прерывания выступления клокотанием директорского гнева. Я обиделся, нехорошее подумал о директоре, за что получил нагоняй от мамы.

Третий, последний гвоздь, я вбил размашисто, с фанатизмом обречённого. Спустя месяц после самороспуска районного Комсомола, на педсовете начальственный поборник независимости, торжествуя заявил: бывшая Всесоюзная пионерская организация имени Ленина, она же Федерация детских организаций Украины, окончательно прекратила существование.

– А ви, Эльдаре Валентиновичу, – подчёркнуто вежливо обратился ко мне «вышиваный», – завтра організуйте старших школярів і приберіть в кабінеті номер дев’ятнадцять. МОТЛОХ віднесіть у підвал. Ви зрозуміли? – уставился на меня директор. – До речі, посада старшого піонерського вожатого теж скасовується.

Я кивнул. Кабинетом он, видимо, назвал пионерскую комнату, боясь осквернить язык.

– Тільки без фокусів, Єльдаре Валентиновичу. Я начуваний про вашу поведінку і відносини з учнями, вірніше – з ученицями…

Донесли. Очевидно учительница математики – Физичкина подруга. Два года прошло, а помнит. Говорил Юрка, что нет подлее обиженной женщины.

– Іване Петровичу, – продолжал директор, обращаясь к завхозу, – принесений МОТЛОХ зняти з обліку і знищити! Зараз такого добра навалом. В кожній школі прибиратимуть. Та що у школах – по всій країні! – выдержал паузу, повернулся к учительнице украинского языка:

– Маріє Василівно, приймете звільнений від сміття кабінет.

Та закивала седой головой.

– Після прибирання віддасте ключі Марії Василівні, – директор уставился на меня.

Я безысходно опустил глаза. Пару молодых педагогов загоготали, кто постарше – качали головами, перешёптывались.

Я молчал. И сожалел. Как молчат и сожалеют при известии о смерти лично не знакомого, но достойного человека. Так мой покойный отец молчал и сожалел, узнав о смерти Высоцкого.

Теперь умирала целая Эпоха. Обитая в своём книжном мире, я пропускал мимо ушей совковый энтузиазм, слюнявого Брежнева и глупые партийные здравицы. Я ловил запретные «голоса» отцовской «Спидолой», слушал джаз со скрипучих лент, бренчал на гитаре «поручика Голицына» и хвастал потёртыми джинсами, купленными на базаре втридорога. Я не был идейным комсомольцем и мечтал хоть глазочком заглянуть за «железный занавес». Но чтобы так бесцеремонно мне указывали, как жить, во что верить! Так нагло рушили систему мироздания, в которой и Комсомол, и Пионерия занимали свои декоративные места? Дудки! Я был тем самым пионервожатым, который вязал галстук бывшим октябрятам: какие глазёнки на меня смотрели, какая радость в них светилась…