Девиация. Часть первая «Майя»

Мне тоже по сердцу было наше единство и не хотелось уходить, а подвыпившая учительница с растрепанной причёской, морщинками возле глаз, в заношенном платье, вбирала в себя вселенское женское начало, превращалась в единственный объект вожделения.

Когда выпили и съели заказанное, а Сашка-Молоток предложил перенести застолье из кафешки в общежитие, я особо не упирался. Вернее – не упирался совсем, поскольку пьяненько подумывал, как бы развить душевную дружбу с Мирославой Ивановной до логического, в таких случаях, продолжения.

«А Майя?..» – проворчал недовольный Гном.

«Сама виновата!» – ответил Демон.

Майя сейчас была далека, как и проблемы городецких пионеров…

Вот только Змея щемила, беспокоила – подсказывала, что завтра буду жалеть о своём поступке.

Это будет завтра – пьяно решил я. Пошли они все, советчики-доброжелатели!

Вахтёрша в общежитии заупрямилась: нельзя пускать посторонних и всё! Затем, подслеповато рассмотрела зачётки, получила шоколадку от Завуча и пропустила. Она понимает – не первый год вахтером у студентов.

В комнате верхний свет не включали, чтобы не разрушать романтический полумрак. Обошлись ночником.

Когда глаза привыкли, разглядел две кровати у тыльной стенки, третью – с противоположной стороны. Между ними хлипкий столик, на который Сашка выгрузил три бутылки водки и закуску, купленные в киоске по дороге.

Сняли верхнюю одежду, разместились парами на кроватях. Мирося потянулась, тыкнула клавишу кассетника, заполнила сумрачное пространство воркованием Дассена.

Сашка разлил по полной гранёной стопочке.

Завуч, одной рукой обнимая Елену Павловну, другой поднял стопку, проникновенно спросил:

– Есть ли верные мужья и верные жены, которые за всю жизнь ни разу не изменили своей половине? – окинул отеческим взглядом компанию. – Лично я таких не встречал. Говорю откровенно.

Учителя закивали. Мирося, успевшая забраться с ногами на кровать и приникнуть бочком ко мне, хмыкнула в кулак, закашлялась. Рука дрогнула, водка плеснула мне на брюки.

– Что там у вас, Мирослава Ивановна? Эльдар донимает! Нетерпеливый, – с усмешкой посетовал Сашка. – Продолжайте, Максим Петрович.

– Так вот, даже если не знаешь о похождениях твоей половины, это не означает, что тебе верны, преданны и ты единственный, кому принадлежит всё это. И мужья, и жёны, хоть изредка, хотя бы раз в жизни тянулись к другой, к другому…

Мирося крадучись достала из сумки платочек. Принялась вымакивать мои брюки от пролитой водки, норовя достать выше, дотронуться до причинного места. Я это чувствовал. И она знала, что я чувствую. И в том ритуале было ноющее предвкушение скорого, недозволенного, до мурашек желанного.

Чем закончился тост Завуча – не разобрал. Миросина рука уже не притворялась, что вытирает водку, а открыто сжимала мою упругость, которая неодолимо просилась на свободу.

В сумраке убогой комнатки, в хмельных парах грезилось, будто возле меня не Мирося, а библиотечная Алевтина Фёдоровна. Что это она поглаживает горячей рукой, расстегивает неподатливые пуговки и хочет сделать то, чего не сумела в январе девяностого.

Выпили. Закусили, чем было. Я не закусывал – не до того. Утершись рукавом, притянул Миросю. Поцеловал в пахнущие водкой и шпротами губы. Та, ещё дожевывая, ответила долгим тягучим поцелуем.

Время стиралось. Соседи тоже входили в свой двуединый мир, предавались сладкому греху прелюбодеяния.

Мирося расстегнула мои брюки, запустила руку к сопрелому приапу, высвободила на волю. Зашевелила пальцами, накачивая силой. В свете ночника на безымянном пальце тускло бликовало обручальное кольцо.

Мои руки приняли игру, пустились по обтянутому платьем телу, выискивая сокрытые женские тайны. Оказалось – не такие сокрытые: запустив руку под подол, нащупал голые ноги, гладкую кожу между ними и мягкий бугорок спутанных волос: горячий, влажный посредине.

Когда она успела колготки снять? – подумал, слегка тронув средним пальцем липкую глубину.

Мирося засопела, подалась на палец. От неё исходил запах желания, изношенности и плохо смытого пота. Так, видимо, пахнут шлюхи, – подумал я. И в этом была своя, губительная сладость. Супротив Майиной правильности, от которой тошнило.

Блаженный туман сводил мир к осязанию, превращал голодное тело в цельную эрогенную зону. Остатками воли прогнулся, высвободил прижатые брюки, рывком, вместе с трусами, сдёрнул за колени.

Мирося догадалась, помогла освободиться. Затем перекинула ногу через меня, подправила, насадилась на закаменелого истукана. Тот будто в болото провалился, ощущая мягкую горячую влагу.

Галопом рванул танец суррогатной любви.

Демон заурчал, вздыбил шёрстку.

Мирося наседала, переходя от прэсто до прэстиссимо, в высшей точке возносилась над куполом и остервенело бросалась вниз.

Не останавливаясь, ухватила за подол задранное платье, рванула через голову, швырнула на пол. Затем, также умело, освободилась от лифчика, оставшись в обручальном кольце да большом деревянном крестике, который болтался на кожаном ремешке в такт приседаний.