Девушка из Уидоу-Хиллз

Выходит, Эмма проверила. Проверила все те мелочи, которые упомянула. То есть они и ей не давали покоя.

– Послушай, главное, что у него толком ничего не было. Никакой сенсации. Уверяю тебя, мы все тщательно рассмотрели. Никому не охота быть уличенным во лжи.

– Как-то их слишком много, этих мелочей.

– Кто ищет, тот всегда найдет. Везде можно что-то выискать, если задаться целью. Думаю, Натан не поверил бы даже своим глазам, покажи мы ему видео с места твоего спасения.

К бутерброду я так и не притронулась. Сидела и вертела тарелку, не решаясь спросить. Но раз уж я проделала такой путь…

– А что думаете вы? – наконец спросила я.

Эмма Лайонс прошла к стойке у стены и налила себе из другого графина. Будто нуждалась в подкреплении.

– Что думаю я, не имеет значения, Арден. Простите, Оливия.

– Пожалуйста, скажите. Все останется между нами.

Она тяжело вздохнула и отпила из своего стакана.

– Мне не дает покоя только одно, о чем нельзя было упоминать в репортажах по причине медицинской конфиденциальности. Один из докторов… Я брала у него интервью в баре, мы оба не очень-то правильно поступали, но я не просила его разглашать медицинские тайны. Мне просто хотелось услышать от него о том, какая ты сильная и выносливая – что-нибудь, что можно использовать в репортаже. Ничего против правил.

– Ну и?..

– Ну и, – Эмма растягивала слова, – он сказал, что ты была недостаточно обезвожена… Подумаешь! Ты же попала в наполненные водой трубы, в грозу! Могла нахлебаться – вряд ли стала бы пить такую воду.

Она забарабанила ногтями по стакану, звук эхом разлетелся по комнате.

– И это все?

– Не все. – Эмма понизила голос, опять глядя в окно. – Еще он назвал травму подозрительной. – Она помахала рукой в воздухе, словно говоря, что не придает этому особого значения. – Я ему тогда возразила, что тебя сначала помотало, потом ты застряла в трубе, непонятно, как и что при этом могло вывернуться. Мол, никто не знает, что там происходило и где тебя носило. И все-таки вокруг каждой годовщины меня гложет мысль… Даже не знаю, как тебе объяснить. Какое-то шестое чувство, что ли. Этакое журналистское чутье, когда кажется, что тут что-то есть.

– А именно?

Своими попытками умалить важность того, что собиралась сказать, Эмма добилась как раз обратного. Я натянулась как струна.

– Тот врач сказал, что травма необычная, но ему доводилось видеть такие раньше. И что она не могла быть получена при подобных обстоятельствах.

Я вспомнила слова Беннетта: «Редкая травма для ребенка. Боль, должно быть, нестерпимая». Поэтому-то я ничего и не помнила! Из-за жуткой боли.

Мы стояли и молчали, слышно было только собаку, грызущую под столом кость.

– И вы никому не говорили? – почти шепотом спросила я.

– О таких вещах? Я не могла. К тому же твоя мать тех врачей на дух не переносила. Как медработник она имела свое мнение, а те считали, что мать только мешает твоему лечению. Так что я бы не стала относиться к этому слишком серьезно.

– Точно, докторов она не жаловала. По ее словам, они не были заинтересованы в моем выздоровлении.

– Твоя мать перестала приводить тебя на осмотры. Кроме того, просочились мнения других медиков, что описания твоего снохождения не соответствуют ни одному из известных диагнозов; то есть что твоя мать – сознательно или нет – искажает правду.

В памяти всплыли слова доктора Кела о том, что лекарствами снохождение обычно не лечат. Может, это была идея матери, а не врачей? Она всегда делала, что хотела.

– Послушай, Оливия, – продолжала Эмма, – все это мелочи. Плюс, доктор тот еще подонок оказался. Он чем больше пил, тем больше расходился. В конце концов вообще заявил, что ты тоже врала. Ну не выродок? Тебе было шесть лет! Какой шестилетний ребенок способен так врать взрослому человеку?

– Врать о чем?

Эмма покачала головой.

– Да о том, что ты ничего не помнишь. Ни минуты из тех трех дней, до того, как Шон Колман не заглянул в дырку и не схватил тебя за руку.

– Я правда ничего не помню, – сказала я. Ничего, кроме темноты, холода, стен и затхлой воды. Даже теперь от одной мысли пробирал озноб.

– Вот черт, а я забыть не могу. Мгновение, когда увидела твою руку. До сих пор страшно. – Она налила себе еще. Сколько же времени все эти мысли бродили в голове Эммы Лайонс, не находя выхода? – Когда история превращается в сенсацию, люди выползают из всех щелей. Каждый норовит подсуетиться. Всем хочется из зависти тебя унизить. Натан Колман – один из тех, кто завидовал возможностям, которые посыпались на тебя, на твою семью. А ему ничего не досталось. Его отец избегал популярности, да и журналистов особо не интересовал. Мямля, говорит тихо, всех сторонится. По-моему, Натан просто хотел урвать кусок пирога, от которого отказывался отец.

При этом мне отводилась роль расхожего товара. Даже собственная мать ко мне так относилась, стремясь урвать что только можно. Натан должен радоваться, что не попал на экраны. Он не представлял себе, чего избежала их семья.

– А были и другие? – спросила я.