Диалектика просвещения. Философские фрагменты

Доброта и благожелательность становятся грехом, господство и угнетение — добродетелью. «Все хорошее было некогда дурным; каждым первородным грехом была порождена первородная добродетель». [155]

К этому самым серьёзным образом относится Жюльетта и в эпоху Нового времени, ей впервые совершенно сознательно осуществляется тут переоценка ценностей. После того, как все идеологии были уничтожены, возводит она то, что христианством в идеологии, но не всегда на практике, считалось чудовищным, в принцип собственной морали. Как истинный философ остаётся она при этом холодной и рефлектирующей. Всё происходит без иллюзий. На Поскольку мы не верим в Бога, моя дорогая, сказала я ей, те осквернения святынь, которых ты алчешь, являются не предложение Клэрвил совершить святотатство она отвечает: «чем иным, как совершенно бесполезным ребячеством… Вероятно я ещё более тверда чем ты; мой атеизм достиг апогея. Поэтому не воображай, что я нуждаюсь в тех ребячествах, которые ты мне предлагаешь, чтобы утвердиться в нём; я сделаю это, потому что тебе они доставляют удовольствие, но только для забавы» — американская убийца Энни Генри сказала бы just for fun — «и никогда не сделаю это в качестве чего-то необходимого, будь то для того, чтобы упрочить мой образ мыслей, будь то для того, чтобы убедить в нём других».[156]

Просияв от эфемерное любезности по отношению к сообщнице, она позволяет взять верх своим принципам. Беззаконие, ненависть, разрушение становятся даже функциональными после того, как из-за формализации разума все цели, в качестве иллюзий, утрачивают характер необходимых и объективных. Чары превращаются в просто действие, средство, короче — в индустрию. Формализация разума является попросту интеллектуальным выражением машинизированного способа производства.

Средство фетишизируется: им поглощается стремление. Подобно тому, как в теории Просвещение превращает в иллюзии те цели, которыми украшало себя господство прежних времён, оно лишает его, благодаря возможности изобилия, и практического основания. Господство выживает как самоцель в форме экономической власти. Наслаждение уже обнаруживает признаки чего-то устаревшего и несущественного, подобно метафизике, его запрещавшей. Жюльетта говорит о мотивах преступления. [157]

Она сама ничуть не менее честолюбива и корыстолюбива, чем её друг Сбригани, но она обоготворяет запретное. Сбригани, этот человек средства и долга, является более передовым. «Обогащаться, вот о чём идёт речь, и мы оказываемся в высшей степени виновными, когда не достигаем этой цели; только тогда, когда уже находишься на верном пути к тому, чтобы стать богатым, можно позволить себе пожинать удовольствия: до тех пор следует забыть о них». При всём своём рациональном превосходстве Жюльетта продолжает оставаться в чём-то суеверной.

Она осознает наивность святотатства, но в конечном итоге всё-таки извлекает удовольствие из него. Но всякое наслаждение свидетельствует о сотворении себе кумира: оно есть самоотречение в пользу иного. Природа не знает собственно наслаждения: в ней дело не идёт далее удовлетворения потребности. Всякое желание является социальным — и в несублимированных аффектах ничуть не менее, чем в сублимированных. Оно берёт своё начало в отчуждении. Даже там, где наслаждению недостаёт знания запрета, его уязвляющего, оно проистекает от цивилизации, лишь от того непоколебимого порядка, от которого оно, будучи оберегаемым им от природы, стремится вернуться обратно к ней. Только когда от принудительности труда, от привязанности каждого к определённой социальной функции и, в конечном итоге, к самости люди возвращаются грезя к свободной от господства и дисциплинарного надзора первобытной архаике, они испытывают волшебство наслаждения. Ностальгия обвитых путами цивилизации, «объективное отчаяние» тех, кто был вынужден превратить себя в элементы социального порядка было тем, что питало любовь к божествам и демонам, к ним, как к преобразившейся природе, обращались они в своих молитвах.