Дьявол и Дэниэл Уэбстер

Смею тебя заверить, голова у меня пошла кругом, и когда мой приятель с гордостью представил меня как рыцаря ордена Подвязки, я не удосужился даже поправить его. Ибо меня сразу же приняли в свой тесный круг, это не вызывало никаких сомнений. Лишь пожилая дама осталась отчужденной, говорила мало и попивала свой ромашковый чай так, словно это была кровь ее врагов. Остальные один за другим с непрошеной откровенностью посвящали меня в самые интимные и скандальные подробности жизни своих братьев и сестер. По-видимому, сходились во мнении они лишь по двум пунктам – в зависти к моему приятелю-майору как любимцу их матушки и неприязни к мадам Жозефине из-за ее заносчивости. Разве что потасканная красавица, замечания которой в адрес ее невестки я не решусь повторить, искренне привязана к своему брату-майору, о чьих достоинствах она распространялась, обдавая меня запахом духов.

Это было все равно что очутиться в логове итальянских контрабандистов или среди драчливых лис, ибо все они говорили, или, скорее, тявкали одновременно, даже зять не отставал, и лишь одна «мадам мать» могла призвать их к молчанию. А моему приятелю все это доставляло удовольствие. Он явно хвалился ими передо мной, как мог бы показывать фокусы труппы дрессированных животных. И что самое непостижимое, питал к ним некоторую привязанность. Не знаю, какое из чувств преобладало во мне, – уважение к человеку, столь преданному родным, или сочувствие к тому, кто обременен таким семейным кланом.

Ибо он, не самый старший среди них, наиболее силен, и они об этом знают. И бунтуют, но он правит семейным конклавом, словно мелкий царек. Посмеяться над этим фарсом я мог бы, но гораздо охотнее – заплакать. Потому что хотя бы здесь мой приятель оказался видным лицом.

Я постарался уйти как можно скорее, несмотря на настойчивые взгляды потасканной красавицы. Мой приятель проводил меня до двери.

– Так-то, – говорил он, усмехаясь и потирая руки. – Я бесконечно признателен вам, генерал. Это они забудут нескоро. Перед вашим приходом Жозеф, – так звали брата, похожего на овцу, – хвалился знакомством с майором интендантской службы, но английский генерал – ха! – Жозеф теперь недели две будет зеленеть от зависти! – И он снова потер рука об руку в приливе неподдельного удовольствия.

Выглядело оно настолько по-детски, что я не смог рассердиться.

– Разумеется, я рад, что удружил вам, – ответил я.

– О, еще как удружили, – подтвердил он. – По меньшей мере полчаса они не станут злословить о моей бедняжке Жози. Ох уж эта скверная история с Луи – плохи его дела! – Луи звали паршивую овцу. – Но мы их как-нибудь уладим. Гортензия стоит троих таких, как он, он просто обязан вернуться к Гортензии!

– Ваша родня многочисленна, майор, – за неимением лучшего ответа, я ограничился этим.

– О да, – жизнерадостно подтвердил он. – Весьма многочисленна, жаль, что с остальными вы не повидались. Вот только Луи болван, избаловал я его в юности. Что ж! Он дитя, а Жером – упрямец. И все же не так уж плохо мы держимся, не так уж плохо. Жозеф преуспевает в юридической практике – в мире достаточно глупцов, на которых он способен произвести впечатление, а если Люсьен пробьется в Генеральные штаты, можете не сомневаться, он набьет себе карманы! А есть еще и внуки, и деньги, пусть и небольшие, – быстро добавил он. – Этого им ждать от меня необязательно. Но все же это шаг вверх по сравнению с тем, с чего мы начали, и будь папа жив, ему было бы чему порадоваться. Бедная Элиза покинула нас, но мы, все остальные, сплотились, и хотя со стороны можем показаться грубоватыми, движимы мы благими намерениями. Когда я был мальчишкой, – он снова усмехнулся, – я желал им иной участи. Думал, удача будет на моей стороне, и благодаря мне все они станут королями и королевами. Забавно, не правда ли, – вообразить королем такого болвана, как Жозеф! Ну вот таким был этот мальчишка. Но без меня все они так и питались бы каштанами на острове, так что это уже кое-что.

Он произнес эти слова так вызывающе, что я не знал, чему сильнее дивиться – его нелепому чванству своими близкими или его же холодному презрению к ним. Поэтому я не сказал ничего, лишь пожал ему руку. Удержаться от этого рукопожатия я не смог. Ибо того, кто вступал в жизнь с мельничным жерновом на шее… заурядным человеком уже не назовешь…

13 марта 1789 года

… Моему приятелю стало хуже, и теперь уже я наношу ему визиты. Так надлежит поступать христианину, и, сказать по правде, я, как ни странно, привязался к нему, хотя и не могу назвать точную причину этой привязанности. Впрочем, как пациент он несносен и зачастую безобразно груб со мной и своей женой, которая преданно, хоть и неумело ухаживает за ним. Вчера я объявил ему, что более терпеть не намерен, и он впился в меня взглядом странно вспыхнувших глаз.

– Значит, – сказал он, – умирающих бросают даже англичане…

Что ж, я остался, а как еще мог поступить джентльмен?…