Дьявол и Дэниэл Уэбстер

– А что, – все так же спокойно отозвался он, – случается с теми, кому нечего продать, кроме своих мозгов? В юности я поставил на Индию все, что имел, и думал, что над ней воссияет моя звезда. Стремясь попасть туда, я как только ни унижался и ни пресмыкался – corpo di Baccho! – ведь я же не какой-нибудь Роган или Субиз, чтобы пользоваться благосклонностью короля! И я в самом деле попал туда, еще в юные годы, как раз вовремя, чтобы вместе с остальными капитулировать в Пондишери. – Он издал страшноватый смешок и отпил из своей рюмки. – Вы, англичане, были обходительными тюремщиками, – продолжал он, – но в плену меня продержали до самого конца Семилетней войны, то есть до шестьдесят третьего года. Кто будет особо поднимать вопрос об обмене никому не известного лейтенанта артиллерии? Затем последовали десять с лишним лет гарнизонной службы на Маврикии. Там я и познакомился с женой – она креолка. Приятное это местечко, Маврикий. Когда боеприпасов для учебных стрельб было у нас достаточно, мы палили из пушек по морским птицам. – Он тоскливо усмехнулся. – К тому времени мне было уже тридцать семь. Пришлось произвести меня в капитаны и даже вернуть во Францию. Опять-таки на гарнизонную службу. Я служил в гарнизонах Тулона, Бреста… – Он продолжал перечислять, загибая пальцы, но его тон настораживал.

– А как же война за независимость в Америке? – напомнил я. – Пусть и не самая крупная из кампаний, но возможности давала…

– И кого же на нее посылали? – быстро прервал он. – Лафайета, Рошамбо, де Грасса – отпрысков знати. О, будь я ровесником Лафайета, я сам вызвался бы, как сделал он. Добиваться успеха надо молодым, пока не сломалась пружина. А когда тебе за сорок, ты уже обременен обязанностями. У меня, видите ли, большое семейство, хоть и не моими стараниями произведено. – Он усмехнулся, словно шутке, понятной ему одному. – О, в Континентальный конгресс я писал, – его голос зазвучал задумчиво, – но они предпочли этого остолопа фон Штойбена. Порядочного остолопа и честного, но что есть, то есть. Я писал также в ваше британское военное министерство, – ровным тоном продолжал он. – Непременно как-нибудь при случае покажу вам план кампании, в ходе которой они могли разгромить генерала Вашингтона за три недели.

В некотором смятении я воззрился на него.

– Если офицер получает жалованье на службе у своего короля и отсылает неприятельскому государству план разгрома союзника своей страны… – скованно выговорил я, – мы в Англии сочли бы этот поступок изменой.

– А что есть измена? – небрежно бросил он. – Назвав ее незадачливым честолюбием, мы окажемся ближе к истине. – Он впился в меня внимательным взглядом. – А ведь вы шокированы, генерал Эсткорт, – заметил он. – За это прошу меня простить. Но неужели вы никогда не знали проклятия… – его голос задрожал, – когда вас не берут служить, а вам служить необходимо? Проклятия быть молотком, когда вокруг нет ни единого гвоздя, чтобы его забить? Проклятия… проклятия прозябания в пыльном гарнизонном городишке, взлелеянных мечтаний, которых не выдержал бы и разум Цезаря, и отсутствия на всей земле места, где можно было бы их воплотить?

– Знал, – нехотя ответил я, ибо что-то в нем настойчиво требовало правды, – это я знал.

– Тогда вам ведомы бездны ада, невообразимые для христианина, – со вздохом заключил он, – и если я совершил измену – что ж, за нее я уже наказан. Иначе я был бы бригадиром, ведь мне с величайшим трудом удалось на несколько недель завладеть вниманием Шуазеля. Увы, я здесь, с половинным окладом, и при моей жизни новой войны уже не будет. Вдобавок месье де Сегюр объявил, что теперь щиты на гербах всех офицеров должны иметь не менее шестнадцати делений. В таком случае успеха им, этим офицерам, в следующей кампании. А мне тем временем остаются мои пробки, мои карты и мой фамильный недуг. – Он с улыбкой похлопал себя сбоку по животу. – Моего отца он убил тридцатидевятилетним, а меня пока что щадил, но скоро явится и за мной.

И действительно, глядя на него, я с легкостью мог в это поверить, ибо его глаза вдруг потускнели и стало видно, что щеки дряблы. После этого мы еще немного побеседовали ни о чем, и я ушел, размышляя, стоит ли продолжать это знакомство. Бесспорно, он личность, но от некоторых его речей во рту остается неприятный привкус. Однако он способен быть чрезвычайно притягательным – даже теперь, когда колоссальное фиаско окутывает его, словно плащ. Но почему я называю его колоссальным? У него и впрямь колоссальное самомнение, хотя на что еще он мог рассчитывать в карьере? И все же хотел бы я забыть его глаза… Сказать начистоту, он озадачивает меня, и я намерен его разгадать…

12 февраля 1789 года