Диссидент-2: Слово и дело

– Неправильно ты понимаешь... не так всё было, – выдавил он. – Хотя в чем-то ты прав, переиграли нас – удар там, удар сям, мы не успевали реагировать. Но большинство против нас встало из-за того, что были убеждены – мы хотим вернуть сталинские методы управления страной. А этого они допускать не собирались. Понятно? Или тебе разжевать, на что похожи твои предложения по закручиванию гаек?

Он пошел вдоль берега к стадиону, и я поспешил за ним, мысленно называя себя дураком и идиотом.

Полковник Денисов был ещё очень тактичен, когда объяснял мне, почему антисоветчиков нельзя брать по расстрельным статьям. В его представлении именно в этом и заключался тот самый пресловутый сталинизм – когда за убеждения человек мог лишиться жизни. Почти все в Политбюро хорошо помнили те годы и точно знали, за что именно в конце сороковых расстреляли Вознесенского – не за пропажу каких-то секретных бумаг из Госплана и не за ошибки планирования, а за то, что он задумался о том месте, которое было отведено РСФСР в советской системе. Если и сейчас грозить каждому Якиру расстрелом за то, что он издает какую-то сомнительную с точки зрения государственной идеологии «Хронику текущих событий», то очень быстро появится искушение решить этот вопрос раз и навсегда – нет Якира, нет «Хроники», все живут хорошо и поддерживают советское государство.

Я был вынужден признать, что подобный искус действительно сродни библейскому. Сколько тех диссидентов первого ряда? Тысячи две, да и то вряд ли. Две тысячи приговоров с мерой высшей социальной защиты – и пятое управление можно с чистой совестью распускать, потому что его сотрудникам некем будет заниматься. Две тысячи – это немного даже по нынешним временам, когда в год расстреливают человек пятьсот, а по сравнению с 1937-м – вообще капля в море. Легкие решения, которые соблазнят многих следователей, прокуроров и их начальников.

Но потом на место расстрелянных придут другие диссиденты, которые сейчас пребывают в тени – ведь ЦРУ и Ми-6 не прекратят свою деятельность, а продолжат соблазнять незрелых граждан Страны Советов яркой картинкой с демократией, правами человека и прочими свободами, равенствами и братствами. И этих неофитов тоже придется стрелять, и тех, кто придет им на смену, и следующих, и следующих...

И пусть я предлагал эту меру лишь в качестве запугивания, кто-то не устоит и доведет дело до суда по той же 64-й статье УК РСФСР, а судья чисто по формальным признакам приговорит обвиняемого к высшей мере. Ведь этот обвиняемый, собака страшная, действительно делал всё, что написано в той статье – вернее, не совсем то, но важен ракурс, с которого будет рассматриваться дело. Расстреляют одного, другого, третьего – и здравствуй, новый 1937 год, которого так боятся современные большевики.

Оглушенный этим открытием я решился задать вопрос лишь спустя несколько минут.

– Но как-то с диссидентами надо бороться? То, что мы делаем сейчас – это профанация, они даже рады такому вниманию с нашей стороны, для них это признание, что они всё делают правильно...

Семичастный остановился и внимательно посмотрел на меня.

– Похвально, что ты думаешь о деле, – сказал он с непонятной мне грустью. – Но Комитет лишь следит за исполнением закона, больше ничего. Трактовка законов – дело суда и прокуратуры. Если Комитет возьмет на себя эти функции, то они окажутся правы.

Слово «они» Семичастный выделил особо, но и так было понятно, кого он имел в виду – Брежнева и остальное Политбюро ЦК. Я мельком подумал, что есть что-то забавное в том, как одинаково боятся возвращения сталинизма самые главные коммунисты и самые главные диссиденты. Впрочем, ничего забавного в этом не было.

Он двинулся дальше по тропинке.

– А что делать... на этот вопрос человечество пытается ответить давно, даже книга такая есть, писателя Чернышевского. Читал же?

– Да...

– Там тоже ответа нет, – улыбнулся Семичастный. – Поэтому каждый должен решить для себя – что ему делать, чтобы совесть была чиста.

– Простите... Владимир, – я всё ещё не мог привыкнуть к тому, чтобы называть его просто по имени. – А что решили вы?

– Мы решили, что партии виднее, – он остановился и задрал голову, глядя на трибуны «Спартака». – Мы решили, что нужно работать там, куда нас поставили. И работать честно.

«Сдались».

– Но... но разве это ваш уровень – проверять художественную самодеятельность? – не выдержал я.

– Не мой, – Семичастный покачал головой. – Федорчук попросил, когда узнал, что мы сюда едем. Но я не стал отказывать, какое-никакое, а развлечение... к тому же у вас оказался очень неплохой номер. Вот только...

Он замолчал.

– Что? – не выдержал я.

Всё-таки я вложил в наше сегодняшнее представление очень весомую частичку своей души.

– А?.. да всё просто, – он как-то безнадежно махнул рукой. – Зарубят вас в Киеве. Первого места вам не видать, как своих ушей, и будете радоваться, если не поставят на последнее.

– Почему?

Его взгляд был каким-то усталым.