Дневная поверхность

На крыше, в гнезде из старого тележного колеса, важно дремал белый аист. На наш стук никто не отозвался. Однако через некоторое время заплескалась вода, и к берегу возле избы причалила лодочка-долбленка, корытце, долбленное из распиленного вдоль бревна. Лодочка имела громкое имя, написанное на борту, — «Лайме» — «Счастье». Из лодки вышла молодая, светловолосая женщина, поразившая нас выражением какой-то отрешенности от всего на свете. Черные круги лежали у нее под глазами. Безучастно пройдя мимо нас и не ответив на приветствия, она вошла в дом, оставив дверь открытой. Пришлось довольствоваться этим, необычным для гостеприимных жемайтийцев, приглашением. Мы вошли вслед за женщиной и уселись вокруг стола. Впрочем, женщина уже возилась у печки, приготовляя огромную яичницу с салом. На столе стояла крынка с молоком, лежал большой каравай хлеба. Женщина молчала, и нам неловко было прерывать ее молчание.

Я осмотрелся. Небогатая изба была отделана любовно и тщательно. Еще во дворе я заметил на крыше двух резных коньков, а между ними четырехрукую человеческую фигуру, у которой верхние руки были подняты, а нижние — опущены. Много резных деревянных вещей было в избе. У табуреток ножки сделаны в виде мужских фигур с круглыми головами и широкими улыбающимися губами. Деревянный ковшик, миски, черпаки, дощечка к самопрялке, на которой кудрявилась кудель, — все это было покрыто тончайшей резьбой. Зубчатые линии образовывали разнообразный орнамент: розетки, ритмически расположенные квадраты, круги, ромбы, звездочки. Пламя из печки, падающее на них, создавало мерцающую игру светотеней. На столе, возле поливного кувшина с белыми звездочками-снежинками на синем фоне, лежали резные щипцы для орехов и хорошо обкуренная трубка с изображением оленьей мордочки на чубуке. Висели красиво расшитые ромбами и треугольниками полотенца. Вышивка, при всем богатстве колорита, была не пестрой, а благородно сдержанной. Видно, в этом небогатом доме жили умелые, понимающие толк в красоте люди.

Продолжая осматриваться, я обратил внимание на солдатскую шинель с невыцветшими прямоугольниками на плечах и удивился. Я уже знал немного обычаи жемайтийцев, которые никуда не ходят вечером. Совсем стемнело, а между тем хозяина все еще не было дома.

— Товарищ Варнас, — попросил я, — узнайте у хозяйки, где ее муж.

В ответ на вопрос Варнаса, женщина, помедлив, присела к столу, сжала руками виски и тихо заговорила. В комнате было совсем темно, только когда вспыхивали дрова в печке, видны были сухие глаза женщины, излучавшие какой-то странный серый свет, и ее белые зубы. Она говорила довольно долго и, наконец кончив, уронила голову на руки, спрятала в них лицо и застыла.

Мои спутники молчали, и я, привыкший за годы дружбы с Варнасом, ко всем оттенкам его молчания, понял: произошло что-то трагическое.

— В чем дело, товарищ Варнас? — спросил я. — Где муж этой женщины?

Варнас помрачнел и ответил:

— У нее нет мужа.

— Это и все, что она вам рассказала в течение получаса, — процедил я, с трудом сдерживая ярость.

— Нет, не все, — вмешался в разговор Басанавичус. — Вы хотите знать все? Ну что ж… Эта женщина всю войну ждала своего жениха. Полгода назад он вернулся. Они поженились. С трудом наладили хозяйство. Были счастливы. Вместе трудились. Она ждет ребенка. Два дня назад к хутору подъехала легковая машина. В ней был майор и три сержанта. После того как они поели, майор спросил: сдал ли хозяин поставки государству. Хозяин ответил, что сдал по молоку и мясу и скоро, как только уберет рожь, сдаст и по хлебу. Майор попросил показать квитанцию. Хозяин показал, сказал, что он человек дисциплинированный, одним из первых в районе сдал. Майор посмотрел квитанции, похвалил: «Молодец!» — а потом, внезапно изменившись в лице, с бешеной злобой прокричал:

— Ах ты сволочь! Советам хлеб даешь! Повесить его!

Сержанты с привычной сноровкой повесили хозяина на двери его же собственного дома и уехали. Прибывшие скоро работники милиции установили, что это были переодетые бандиты из фашистской шайки, терроризировавшей весь район. И ведь это не немцы, а свои — литовцы…

И опять я ночью проклинал судьбу, забросившую меня в эту экспедицию. Мне, как и многим людям моего поколения, приходилось видеть смерть в лицо. Но почему-то история с мужем этой женщины, которого я даже не знаю, произвела на меня особенно страшное впечатление. Я все время видел перед собой дверь дома, любовно расписанную разноцветными ромбами, я представлял себе лицо мужа этой женщины, висящего на двери. Она ждала его всю войну. Наверно, она его очень любила. Она сделала свой выбор не колеблясь, так же как девушка из сказки Шапшала. А теперь он убит…

Разве можно так работать в экспедиции? Наверно, правильнее бросить сейчас все это дело, уехать, прервать разведку. А потом, когда все успокоится, когда созданы будут нужные условия, можно будет начать снова. А так просто невозможно. Что делать?..