Дневная поверхность

Я так ничего и не решил и утром встал раздраженным и измученным. Завтрак, аккуратно приготовленный и поданный хозяйкой, ни мне, ни другим не лез в горло. Трудно было смотреть ей в глаза. Хотелось возможно скорее уехать. Ведь все равно ни я, ни кто другой не могли ничем помочь.

Я встал, чтобы готовиться к отъезду, и вдруг заметил, что не все сотрудники экспедиции на месте.

— Где Варнас и Моравскис? — спросил я у Басанавичуса.

Альфред замялся и пробормотал:

— Они скоро вернутся.

Не знаю, может быть, сказалось нервное напряжение, в котором я находился уже много дней, и эта ужасная история на хуторе, но я вспылил и стал кричать, что мне надоели все эти тайны, что я начальник экспедиции и требую, чтобы со мной считались и ничего не предпринимали без моего разрешения. Это было очень глупо, вся эта выходка, но я ничего не мог с собой поделать.

Мои спутники молчали. Вне себя я выскочил из избы и пошел куда глаза глядят. Немного успокоившись, я увидел, что отошел довольно далеко от дома и нахожусь в ржаном поле. И тут я увидел Варнаса и Моравскиса. Обнаженные до пояса, они размашисто шагали почти рядом, и лучи утреннего солнца вспыхивали на клинках их кос, и ровными рядами ложилась у их ног скошенная рожь. Я долго смотрел на них, и даже сознание собственной глупости не могло побороть во мне светлого чувства гордости за моих товарищей, за людей. А еще обидно было, что я сам не умею косить…

Вскоре после нашего выезда пошел сильный дождь, и, в поисках укрытия, мы заехали в имение графа Огинского, одного из богатых и знатных магнатов Речи Посполитой.

Дворец был разрушен во время минувшей войны. От него сохранилась только двухэтажная коробка с колоннами да несколько скульптур с отбитыми головами на крыше. Мы укрылись под огромным развесистым кленом, который склонился над рябым от дождя озером.

Моравскис, скорчив печальную мину, замогильным голосом заявил:

— Вот именно здесь капитулировал его высочество. Бедняга навсегда остался с пустым кошельком и разбитым сердцем.

— Какое еще высочество? — спросил я.

— Один промотавшийся немецкий герцог, — ответил, улыбаясь, Моравскис. — Он обольстил единственную дочку Огинского. Старому графу пришлось дать согласие на брак. Тогда наш канцлер Сапега, сообразив, что брак может привести к онемечиванию половины Литвы, которой владели Огинские, запретил это дело. Герцог вызвал в имение войска. Сапега попросил помощи у своего друга Петра Великого. Русские гвардейцы быстро вышибли из Литвы и герцога, и его наемных головорезов.

Я посмотрел на круглое добродушное лицо Моравскиса, на его близорукие голубые глаза и вдруг отчетливо понял, что он, да и не только он, в экспедиции уже давно для меня не чужой. Этот деликатный, не слишком разговорчивый, как почти все литовцы, человек никогда не имел ни одной дурной мысли. Просто мы не все знаем друг о друге, не все понимаем…