Дневник. 1873–1882. Том 1

Князь Горчаков смотрит на нынешнее положение дел уже не в розовом цвете, уже произносит слово: «изоляция», к которой Россия должна быть готова; a это весьма близко от войны. Между тем князь опять показывает странное нежелание вникнуть в соображения военные, повторяет прежнюю бессмыслицу, что мы должны быть готовы вести войну, не требуя особых финансовых средств сверх обыкновенного мирного бюджета. Трудно верить, что государственный человек может серьезно, не шутя, говорить такую нелепость. Но у князя Горчакова конек – экономия, сбережение финансов. Он хвастается тем, что одни его дипломатические депеши ограждают интересы России, без помощи войск и без расстройства финансов. Когда же дипломатическая переписка чуть начинает принимать характер резкий, сомнительный, тот же князь кричит, как это у нас армия не готова во всякую минуту прийти к нему на помощь. Теперь он пока настаивает только на усилении наших войск, собранных при Александрополе под видом лагерного сбора.

Наслушавшись от дипломатов (с нами ехали барон Жомини, Амбургер и Фредрихс) всяких неутешительных известий о восточном вопросе, я счел уже невозможным оставаться в стороне и при докладе государю, заведя речь о возможности войны. Государь удивил меня своим спокойным и почти равнодушным взглядом на военную сторону возбужденного дела; он одобрял все мои предложения, соглашался на всё, что я говорил относительно приготовлений к войне, но всё это имело вид, как будто и теперь он вполне убежден в сохранении мира quand-même

[94].

В продолжение поездки приходили известия с театра войны; на одной из станций нашли мы князя Цертелева, дипломатического чиновника, ездившего в Болгарию, чтобы доставить положительные сведения о совершавшихся там турецких зверствах. Присланный из Константинополя навстречу государю и государственному канцлеру, он получил приказание ехать в Крым. Рассказы его дополнили то, что было уже известно из телеграмм и газетных статей.

Вообще, переезд от Варшавы до Ливадии оставил невеселое впечатление. Это впечатление еще усилилось, когда, прибыв в Одессу (27-го числа вечером), мы перешли с железной дороги на яхту «Ливадия». При самом отходе яхты от берега, в виду всей одесской публики, толпившейся на пристани, вдруг приключился у генерала Потапова сильный нервный пароксизм. С трудом увели его в каюту, но всю ночь он кричал страшным голосом, так что никому не дал спать. Утром генерал успокоился, но со всеми признаками умственного расстройства.

По приезде в Ливадию его сначала поместили было в свитском флигеле, но потом нашли необходимым перевезти в Ялту, чтобы при первой возможности отвезти в Петербург.

По приезде в Ялту (28-го числа в 2 часа дня) я узнал, что для меня отведено помещение в том же флигеле, из чего заключил, что мне предстоит оставаться в Ливадии, при государе.

Вот четвертый день, что я веду жизнь по установленным здесь порядкам и обычаям. Три раза в день всё общество собирается в столовой (она же и зала): к завтраку (в 12 часов), к обеду (в 7 часов) и на вечернее собрание (в 9½ часов). С первых же дней уже заметна написанная на всех лицах скука. Сам государь мрачен и озабочен; императрица нездорова, не выходит из комнаты и не принимает; между лицами свиты, особенно женского пола, – разлад. Для меня, впрочем, есть некоторое утешение – присутствие дочери. В самый день нашего приезда в Ливадию жена моя приезжала сюда повидаться со мной, так как я не мог отлучиться накануне торжественного дня 30 августа. Только сегодня, в день доклада моего, я отпросился навестить свою семью; сейчас отправляюсь в Симеиз, где надеюсь пробыть до пятницы, то есть до следующего дня доклада.

3 сентября. Пятница. Пробыв два дня в Симеизе, среди своей семьи, я возвратился в Ливадию вчера вечером и нашел здесь прежнее мрачное настроение. Во дворце за обедом и на вечернем собрании, как передавали мне, толковали о неизбежности войны; сам государственный канцлер говорил это всем направо и налево; при этом громко сетовал о моем отсутствии и поручал сказать мне, что имеет крайнюю надобность увидеться со мной прежде моего доклада государю.

Однако ж я не мог исполнить желания канцлера: он помещен в Орианде, во дворце великого князя Константина Николаевича; ехать туда я не решился, опасаясь опоздать к докладу. Только что вошел я в кабинет государя, его величество с удовольствием сказал мне, что в мое отсутствие дипломатическая переписка приняла очень благоприятный оборот, что английское правительство само предложило весьма удовлетворительные условия для будущего мира, такие условия, на которые мы сей же час дали свое согласие. От Франции и Италии также получено согласие; от Германии было уже предварительное одобрение, и только со стороны Австрии английские предложения встретили какое-то недоверие. Кажется, чего же лучше? И почему же в эти два-три дня заговорили о войне?