Дневник из преисподней

Мне почему-то показалось, что мы все опоздали в определенном смысле этого слова, и время лишь посмеялось над нами злым и жестоким смехом. Мы часто опаздывали жить, но умирали всегда вовремя, словно не смерть стремилась к нам, а мы сами приближали ее, прилагая для этого максимум усилий.

— Нужно помочь раненым, сэр Ноо Гар. Доставьте их в Ант-Реен. — Я произнесла это не менее устало, к тому же не хотела, чтобы смерть приближалась к ним еще ближе.

Раненые могут быть спасены людьми, а мертвые нуждаются в ином спасении, где нет человеческой воли и человеческого участия.

Он кивнул мне и направился к своим людям, не обращая внимания на милорда, подошедшего ко мне в сопровождении Анжея. Милорд проводил взглядом удалявшегося Ноо Гара, но не остановил его. Он слышал мои слова, и они явно ему не понравились:

— Командор Рэс Ли и его люди не принадлежат вам, миледи. Уже не принадлежат. Предоставьте мне право самому решать их дальнейшую судьбу.

Что-то мрачное и горячее шевельнулось тогда во мне после этих слов. Моя рука, все еще сжимавшая меч, подняла его острием кверху, а глаза уставились на сверкающее лезвие — такое острое, что на нем почти не осталось чужой крови.

— Я не могу лишить вас права требовать справедливости, милорд, но сейчас их жизни не принадлежат ни вам, ни мне. Я не знаю, когда прервется их дыхание, но если вы захотите получить их сердца прямо сейчас, вам придется сначала остановить мое. Или я остановлю ваше…

Милорд не произнес в ответ ни слова. Мой меч вернулся на свое место, а я вернулась в Ант-Реен.

Глядя на то, как тяжело дышит командор, окруженный ореолом черной тени, я понимала, что стою перед дилеммой, разрешить которую не было сил. Тень убивала его, и я знала это. Тень убивала и другого воина — молодого и до боли красивого Ранг Ли. Он был похож на ангела со старинных и древних икон — таким одухотворенным и бледным было его лицо. Лицо, которое я не разглядела в горячке боя, но которое видела перед собою сейчас. Мое тело все еще помнило силу удара меча Ранг Ли, но болело оно не от него.

Следовало принять решение. Решение, которое спасет жизнь одного, но которое обречет на смерть другого. Ранг Ли исполнял приказы командора и по законам этого мира измены не совершал. Однако милорд был вправе считать людей командора своими пленниками, поскольку сам командор был пленником, лишенным защиты и покровительства. Он предал меня и принца, вступил в бой с отрядом милорда и обрек на смерть многих своих людей, но его собственная смерть освобождала их от данной ему клятвы, а значит, возвращала им мое покровительство.

Я так долго смотрела на лицо Ранг Ли, что заслезились глаза. Тень, окутавшая Ранг Ли, становилась все темнее, скрывая от меня очертания его тела. Он умирал, как и командор. И тогда вкрадчивый голос милорда, прозвучавший за моей спиной, ударил по мне такой мягкой на ощупь, но такой болезненной плетью.

— Кто из них умрет первым, миледи?

Я не ответила ему. Не смогла ответить сразу, словно понимала, что именно мне следует принять решение, и милорд здесь совершенно ни при чем. Решение должна была принять та, которую принц Дэниэль избрал в качестве соправителя, и Лиина здесь не имела голоса. Решение принимала не я, а та, которая правила, которая относилась к смерти так, как будто она не имела значение.

Но тогда почему мне кажется, что это я приняла решение? Не принцесса Лиина, а я? И почему часть меня умирает всякий раз, когда я вижу смерть? Может быть, потому, что в каждом из нас есть частичка всего живого, что существует и радуется жизни. Или мы сами — часть всего живого. Каждый, кто дышит и двигается, самый простой и самый сложный организмы — все они часть живого и единого целого. Смерть каждого из них лишает нас целостности, чего-то очень важного, возможно, даже разрушает нас. И есть огромная разница в том, кто убивает нас, и кого убиваем мы. Болезням неведомы чувства и наши страдания, но людям они хорошо известны.

Мы рождаемся и умираем. Рождаются и умирают наши дети. И так происходит всегда. Жизнь бежит по замкнутому и все время повторяющемуся кругу. Мы не спрашиваем «почему?», когда рождаемся, но всегда спрашиваем «почему?», когда умираем. И никто и никогда не задумывается над тем, о чем вопрошает тот, кто обрекает на смерть других. По своей воле или нет, но какой вопрос задает себе или Богу судья, зачитывающий смертный приговор; палач, исполняющий его; убийца, выполняющий свою миссию или реализующий свою страсть? И задают ли они вообще какой-либо вопрос?

Мотивы их действий, причины, обстоятельства, или что-то иное, побуждающее совершить то, что отнимает чью-то жизнь — все это заставляет их спрашивать о чем-нибудь самих себя? Или каждый лишь оправдывает свои действия?

И я спрашиваю сейчас себя. Я пытаюсь оправдаться перед собой или перед Ним? Я прошу прощения у себя или у Него? Я хочу простить себя или я нуждаюсь в Его прощении? И можно ли просить у Него прощения, когда не можешь простить себя самого?