Дневник. Том 1

зам и ушам. Сегодня, неожиданно вернувшись из Италии, Эду

ард Лефевр де Беэн явился к нам завтракать. При виде това

рища детских лет Жюль преобразился, в нем словно вновь про

будилась жизнь. Он разговорился, вспоминал имена давних

знакомых, события прошлых лет — все, что я уже считал по

гребенным в его памяти. Он говорил о своих книгах! О чем

бы ни шла речь, слушал внимательно, с удовольствием, — каза

лось, его мрачное я навсегда оставило его. Мы с радостью слу

шали его и на него смотрели.

Я проводил Эдуарда до экипажа. Дор огой он говорит, что

приятно изумлен состоянием здоровья Жюля, — судя по пись

мам своей матери, он ожидал худшего; в эту минуту оба мы

645

верим в чудо, и с губ наших срываются слова: «Он поправится,

он выздоровеет».

То была лишь краткая минута. Я оставил брата в саду.

По возвращении, еще полный надежд, зародившихся у меня и

Эдуарда, я застаю его в позе пугающей неподвижности —

взгляд устремлен в землю, соломенная шляпа надвинута на

глаза. Заговорил с ним, он ничего не ответил... Он сидел под

сенью цветущего розового куста, и до чего же глубоко погружен

был в печаль, в какую-то новую, мне еще незнакомую печаль!

То была уже не его привычная печаль, в которой чувствовался

оттенок ожесточенности, несколько охлаждавшей мое нежное

сострадание; то была огромная, беспредельная, гнетущая,

безысходная скорбь, — подобная томлению души по пути на

свою Голгофу и изнеможению в Гефсиманском саду.

Я в молчании просидел возле него до позднего вечера, не

решаясь заговорить с ним, не решаясь расспрашивать.

Воскресенье, 12 июня.

Чувствуя, что мне необходимо избыть свое отчаяние в оди

ночестве, я ненадолго оставил брата в саду и отправился по

бродить возле соседней дачи; но очень скоро звон тарелок,

смех детворы, визгливая веселость женщин, счастливое на

строение этой публики, обедавшей под открытым небом, про

гнали меня обратно. И мне бросился в глаза под плющом над

калиткой нашего сада «№ 13».

Ночь с субботы 18 июня на воскресенье.

Два часа ночи. Встаю, чтобы сменить Пелажи у изголовья

моего дорогого страдальца, который уже с четверга, с двух ча

сов дня, так и не приходит в себя, так и не обретает дара речи.

Мне слышно его прерывистое дыхание, мне виден под поло

гом кровати его неподвижный взгляд. Рука его, поминутно со

скальзывая с постели, задевает меня, он пытается сказать что-

то, но издает какие-то невнятные, отрывистые звуки, ничего

нельзя разобрать. Скользя над черными купами деревьев,

льется в открытое окно и струится по полу металлическое сия

ние ярко-белой луны — луны из таинственной баллады. В зло

вещей тишине раздается только тиканье часов с репетиром, —

они принадлежали еще моему отцу, а теперь по ним я проверяю

пульс у его младшего сына. Несмотря на троекратный прием

брома в четверти стакана воды, он ни на минуту не забывается

646

сном и беспрерывно — справа налево — мотает головой, в ко

торой стоит бессмысленный шум, вызванный параличом мозга,

а с его полусжатых губ срываются неясные звуки, обрывки слов

и фраз, сначала выговариваемые с силой, затем замирающие,

подобно вздохам... И вдруг я отчетливо услышал, как в отда

лении завыла собака, — завыла к смерти.

Наступает час дроздов, тот час, когда они свистят в блед

неющем небе, а тут, под пологом, эти лихорадочно блестящие

полузакрытые глаза все еще не спят, хотя в своей неподвиж

ности и кажутся уснувшими.

Позавчера, в четверг, он читал мне «Замогильные записки»

Шатобриана — только в этом бедный мой мальчик и находил

еще некоторое удовольствие и развлечение. Он выглядел очень

утомленным, читал плохо, и я спросил, не лучше ли отложить

книгу в сторону и немного пройтись по Булонскому лесу. Спер

ва он не хотел, затем согласился и уже встал, чтобы выйти

вместе со мной, но вдруг зашатался и как подкошенный упал

в кресло. Я поднял его и отнес на кровать, стал расспрашивать,

что с ним, вызывая его на ответ, с тревогой ожидая, заговорит

ли он. Увы! Как и во время первого припадка, он произносил

не слова, а какие-то неясные звуки. Вне себя от ужаса я спро

сил, узнает ли он меня. На это он ответил громким насмешли

вым хохотом, будто хотел сказать: «Как это глупо с твоей сто

роны, задавать такие вопросы!» Последовала минута успокое

ния, тишины, его ласковый, улыбающийся взгляд остановился

на мне. Я уже готов был поверить, что это припадок, подобный

тому, который был в мае.

Но вдруг он откинул голову назад и испустил крик, такой

резкий, хриплый, страшный, что я поспешил затворить окно.

И тут же по его красивому лицу пробежала судорога, исказив

все черты, сместив все линии, тело его сводили конвульсии,

страшные конвульсии, как бы выворачивавшие ему руки, на

искривленных губах выступила кровянистая пена. Я сидел у

его изголовья, держал его руки в своих, прижимал к сердцу,

к груди его голову и чувствовал, как предсмертный пот увлаж

няет мою сорочку и кожу.

Вслед за этим приступом последовали и другие, но уже ме

нее тяжелые, и лицо его постепенно приобретало прежний, зна

комый мне вид. Наконец он впал в тихое беспамятство и начал

бредить. То поднимал он руки кверху, призывая к себе какое-то