Дневник. Том 1

видение и посылая ему воздушные поцелуи; то судорожно вски

дывался движением подстреленной птицы, порывающейся

взлететь, а на его успокоенное лицо с воспаленными глазами,

647

мертвенно-бледным лбом и полуоткрытыми, слегка посинев

шими губами легло уже не земное, а загадочное, таинственное

выражение — как на какой-нибудь картине Леонардо да Вин

чи. Чаще всего он был во власти кошмаров, боязливо съежи

вался всем телом, забивался в угол, прятался под одеяло, как

бы спасался от призрака, притаившегося под пологом, и взвол

нованно обращался к нему с несвязной речью, указывал на него

дрожащим пальцем, а один раз даже внятно крикнул: «Уби

райся отсюда!» Но как это ни странно, он произносил свои

бессмысленные речи тем иронически негодующим тоном, с тем

надменным выражением лица — от сознания своего умствен

ного превосходства, — которые были ему свойственны, когда

приходилось выслушивать глупости или похвалу посредствен

ному произведению искусства. Порой в горячечном бреду и

беспамятстве он принимался воспроизводить привычные для

себя движения — намечал жест, каким вскидывают монокль

или поднимают гири, — кажется, я напрасно мучил его в по

следнее время этими упражнениями, — то фехтовал, то как бы

занимался своим ремеслом, делал вид, что пишет. Бывали крат

кие минуты, когда его блуждающие, беспокойные глаза оста

навливались на мне, на Пелажи, и этот пристальный взгляд,

казалось, говорил, что он узнает близких, и на лице мелькала

тень улыбки. Но спустя минуту им опять завладевали страш

ные или смеющиеся видения.

Вчера вечером Бени-Бард сказал мне, что это уже конец, —

у брата началось размягчение мозга в затылочной части, у ос

нования черепа, и надеяться не на что... Затем... я уже его

не слушал, но кажется, он говорил о поражении нервов в груд

ной клетке из-за этого размягчения, о скоротечной чахотке, ко

торая не замедлит открыться... В тот день, когда я понял, что

болезнь брата неизлечима, моя человеческая гордость, наша

общая гордость, заговорила во мне так: «Пусть лучше он ум

рет!» Но сегодня я молю сохранить ему жизнь, я молю оставить

мне его, каким бы слабоумным, неполноценным он ни вышел из

этого припадка, молю об этом на коленях.

Подумать только, что всему пришел конец! Пришел конец

нашей кровной, нерасторжимой двадцатидвухлетней связи,

всем дням и ночам, прожитым вместе с самой смерти нашей

матери в 1848 году, конец долгому-долгому времени, за которое

мы всего два раза разлучались не более чем на сутки, — по

думать только, пришел конец! Как это возможно?

Гуляя, я не увижу его больше рядом с собой; он не будет

сидеть напротив меня во время моих трапез; засыпая, я не буду

648

чувствовать, что он спит рядом в комнате; его глаза не будут

больше одновременно с моими любоваться чужими странами,

произведениями искусства, картинами современной жизни. Его

разум, братски близкий моему разуму, не будет больше пред

восхищать моих мыслей или дополнять сказанное мной. Че

рез несколько дней, если не через несколько часов, в мою

жизнь, заполненную до краев этой привязанностью, — которая,

могу утверждать, была моим единственным счастьем, — войдет

страшное одиночество старого человека, потерявшего все на

земле.

Жертвами какого искупления мы избраны? — невольно

спрашиваю я себя, воспроизводя в памяти весь путь его близ

кой к концу жизни, усеянный одними горестями: посвятив себя

литературе и трудолюбивым поискам славы, он встретил

только насмешки, презрение, травлю, последние пять лет не

прерывно мучается в тисках болезни, безуспешно пытаясь по

бороть ее, и кончает своп дни в этой телесной и духовной аго

нии; и в его жизни всюду и всегда я вижу преследование злоб-

ствующего рока... О, божественное милосердие, божественное

милосердие! Как мы были правы, усомнившись в нем.

Продолжение ночи с субботы на воскресенье, 4 часа утра.

Смерть уже здесь, я это чувствую по его участившемуся ды

ханию, по тому возбуждению, которое сменило относительное

спокойствие вчерашнего дня, я вижу отпечаток смерти на его

лице. Запрокинутая голова и тень от заострившегося профиля

и длинных усов четко выделяются на белизне подушек при

мигании свечи, меркнущей в свете зари.

За окном — восход солнца, зеленая крона выступающего из

тени дерева, пробуждение неба и птиц с их ликующими пес

нями, а здесь смертная мука, конец молодой жизни — как это

ужасно! Утренний свет ложится на его резко осунувшееся лицо,

подчеркивая тени вокруг запавших глаз и рта, — и я вижу на

этом любимом лице суровую маску смерти.

10 часов утра.

Можно считать секунды по его прерывистому, судорож

ному, затрудненному дыханию. Его лицо, в золотисто-дымчатых

тонах, все больше напоминает своим выражением картины

Леонардо да Винчи. И, глядя на его черты, я снова вспоминаю

юношу с таинственным взглядом и загадочной полуулыбкой на

42 Э. и Ж. де Гонкур, т. 1

649

какой-то старой, потемневшей картине в одном из музеев в

Италии.

В эти часы я проклинаю литературу. Если бы не я, он, воз

можно, стал бы художником. С его одаренностью создал бы

себе имя, не надорвав мозга... и остался бы жив.