Дневник. Том 1

мелькающие головы. На нас повеяло страхом при виде кары,

исходящей из уст главного судьи, словно вода из фонтана,

ровно, неистощимо, беспрерывно. Протокол допроса, показания

свидетелей, защита, речь прокурора — все продолжалось не бо

лее пяти минут. Председатель суда наклонял голову, судьи ки

вали, затем председатель что-то бормотал — это был приговор.

Время от времени на деревянную скамью падала слеза, и все

начиналось сначала. Три года свободы, три года жизни, мгно-

69

венно вырванные из человеческого существования при помощи

Свода законов; преступление, взвешенное за одну секунду, да

еще с нажимом пальца на чашу весов; пошлое, черствое, маши

нальное занятие — в течение долгих часов распределять грубо

отмеренные сроки тюремного заключения, — нужно увидеть его,

чтобы понять, что это такое!

Непосредственно перед нашим делом разбиралось дело ху

досочного рыжеватого человечка, который после Второго де

кабря самолично приговорил императора к смерти и разослал

свой приговор по всем посольствам. Его стремительно пригово

рили к трем годам тюремного заключения за то, что он проявил

больше храбрости, чем Верховный суд. Ему предстояло через

три года выстрелить в императора в Комической Опере *.

И вот объявили наше дело. Председатель суда произнес

свое: «Займите место на скамье подсудимых», — что вызвало

некоторое волнение среди публики. Скамья подсудимых — это

скамья для воров и для жандармов. Ни на одном процессе по

вопросам прессы, даже в суде присяжных, не заставляли лите

ратора занять место на скамье подсудимых, он всегда нахо

дился рядом с адвокатом. Нас ни в чем не хотели щадить. «Они

вчера репетировали, мне говорил один адвокат, — прошептал

Kapp, усаживаясь вместе с нами между жандармами. — Можно

не сомневаться в исходе дела. Посмотрите-ка на главного

судью: я имел несчастье переспать с его женой, вот они его и

выбрали».

Мы были достаточно взволнованы и достаточно возмущены.

Голоса у нас срывались от гнева, когда спросили наши имена

и фамилии, которые мы звонко выкрикивали, словно Револю

ционному трибуналу.

Взял слово товарищ прокурора; он лишь слегка коснулся

обвинений, предъявленных Карру, упомянув о старой эпи

грамме Лебрена, которую Kapp, слегка подправив, выдал за но

вую, а Ньеверкерк почему-то принял на свой счет. Не особенно

распространялся он и о наших стихах, и об упоминаемой в на

шей статье женщине, которая под утро возвращается из ресто

рана, держа в руках свой корсет, завернутый в газету. Однако

он говорил пышными периодами, обвинил нас в том, что мы

портим нравы, развращаем больше, чем развращают непристой

ные картинки. Он возлагал на нас ответственность за плотскую

любовь и т. д. ... Потом, устав переливать из пустого в порож

нее, он набросился на статью Вильдея, где отрицалась доброде

тель женщины. За этим последовала тирада, в которой мы изоб

ражались как люди без стыда и совести, негодяи, без роду

70

и племени, проповедники безнравственности, которых пора

упрятать в надежное место.

Вильдей сиял. Он был счастлив, он вертелся, приосанивался

и, казалось, вот-вот готов был крикнуть: «Да ведь это все я, я!»

И заметьте, в тот самый день, когда общество в лице товарища

прокурора обвиняло нас в развращающем влиянии, то же обще

ство, по обыкновению, широко распахивало двери домов терпи

мости, а вечером собиралось открыть доступ в театры, за кулисы,

в вертепы актрис, — не говорим уже о публичных балах, не го

ворим о декольтированных женщинах, не говорим о миллионах

бесстыдных уловок, изобретенных женами, чтобы изменить

мужьям, матерями, чтобы выдать замуж дочь, уличными дев

ками, чтобы поужинать.

Ивер, иссякнув, сел на место. Пайяр де Вильнев, адвокат

Kappa, своим ловким и довольно красноречивым выступлением

нанес великолепный удар по декламации обвинителя, показал

всю ее несостоятельность и задал вопрос, дозволено ли осу

ждать нас за статью, если она никому не инкриминирована и

если ее автор не находится рядом с нами на скамье подсу

димых.

Наш адвокат вел себя именно так, как мы ожидали: он от

рекомендовал нас порядочными молодыми людьми и в подтвер

ждение сослался, как на обстоятельство, делающее нам честь,

на то, что у нас двадцать лет подряд живет старушка няня:

совершенно патриархальный способ защиты, когда адвокат вы

ступает в качестве благодушного папаши. Впрочем, один разо

чек даже этот папаша, слушая несусветные доводы обвинителя,

подскочил от возмущения и стал похож на гуся, собирающегося

взлететь. Мы чувствовали, что публика на нашей стороне, чув

ствовали по шепоту аудитории, что она нас оправдала; чувство

вали единодушную убежденность аудитории, готовой подняться

и выступить против обвинительного приговора. Обвинительный

приговор невозможно было вынести под напором такой защиты.

Дело отложили на неделю. «Все ясно, — сказали мы друг

другу — они хотят вынести обвинительный приговор. Сегодня

они не осмелились».

Однако именно тому, что дело было отложено, мы обязаны

своим избавлением. В течение этой недели сменился генераль

ный прокурор. Место Руайе заступил Рулан. У Рулана были

еще и тогда орлеанистские симпатии. Он состоял в родстве с