Дневник. Том 1

18 ноября. Сегодня наконец состоялось совещание в горкоме писателей; меня туда пригласили, зачитали рекомендации Лозинского и Дилакторской, прослушали похвалы Е.Г. Полонской, тоже изучавшей мое «творчество», и единодушно, поднятием рук, приняли меня в свое лоно. Я становлюсь человеком свободной профессии, – получаю от них карточку, увы, только рабочую, в дополнительной им отказали, ухожу из Нейрохирургического института. В Выборгском ДК[1255] буду получать 500 рублей, а дальше видно будет. Надо будет искать какой-нибудь такой же интересный перевод.

В горкоме, покончив с моим делом, стали разбирать заявление некоего Мазовецкого, бывшего их члена, но уезжавшего куда-то в Среднюю Азию и привезшего оттуда тоже «творчество». Леонид Борисов и Полонская читали его скетчи и комедии и говорят: пошлятина невероятная. Но вещи пользовались успехом у зрителей, а жил он на железнодорожной станции и творил для местных жителей. Это мне напомнило Винера. После того как его раскритиковали, он произнес покаянную речь. Жил он в Мотовилихе[1256]

, занимался с драмкружками, и каждое его слово принималось с восторгом настолько, что он почувствовал потребность изложить в книге всю свою мудрость. Он писал, читал и вдохновлялся восхищением жителей Мотовилихи, почувствовал себя гением. А в Ленинграде, увы, это не зазвучало.

В Ярославле М.Н. Слободская говорила мне, что эвакуированные из Ленинграда и Москвы внесли много культуры. На деле оказалось, что, может быть, они и внесли культуру, но сами опустились до провинциального уровня. Мариинский театр тому пример.

19 ноября. Все пишу. Днем пришла ко мне Галя Футерман и принесла от девочек посылку: килограмма 4 картошки и коробочку шоколадных конфет! Ну что с ними делать!

Вечером зашла к Бондарчукам. Он уже 3 года работает над созданием атласа огнестрельных ранений, ему рисуют Калинина, Думаревская; эта мысль была подхвачена другими хирургами. Доложили Сталину, который отпустил на 4-томный атлас миллион рублей. В Нейрохирургическом институте работал над этим один Антон Васильевич. Сейчас же сам себя пристегнул к этому делу Бабчин. Нейрохирургический отдел займет 1½ тома, получат они за это 15 000, из которых Бабчин возьмет себе половину[1257]

.

Бондарчук читал мне стихи Есенина. Чудные у него стихи «Не жалею, не зову, не плачу», и это я в нем очень оценила. А мне и хочется плакать, да позвать некого, помочь нечем. Работай, работай, работай. Устаю, одолевает быт. С утра надо напилить и наколоть дрова, затопить, что-то постирать, что-то заштопать, а работа стоит.

24 ноября. Я сейчас прикинула, что́ мне придется получить за мои работы. За Стравинского, если там 7 листов, 4200. Уже получено и проезжено летом 2900 рублей. Рублей 450 будет вычетов! Остается 850 рублей – это в лучшем случае.

За статью еще хуже. Институт платит, оказывается, только 60 %, следовательно, за 4 листа я получу не 4000, а 2400, 1000 я уже получила. Мне хочется повеситься. Я не вижу возможности жить дальше. Не вижу возможного заработка. Девочкам в голову не приходит, что я нищая. Я в полном отчаянии. В тупом отчаянии. Я не знаю и не вижу пути. Ведь их привезти – это будет стоить около тысячи, одеть, обуть, кормить. Самое было бы спокойное – умереть.

La vie m’écoeure, j’en ai assez[1258].

3 декабря. Сейчас, разыскивая в словаре подходящие слова для «savoureux», я прочла слово «вкусно». И мне даже плохо стало. Я почувствовала со всей интенсивностью, до чего хочется именно вкусного

. Четыре года подряд есть только невкусное, безвкусное. Уж год, как я занимаюсь только умственным и довольно напряженным трудом, потребность сладкого у меня невероятная. Суп на воде, кашка на воде, овощи на воде, суррогат хлеба, которого не хватает, чай без сахара, без сладкого… Я стараюсь никогда об этом не думать, а вдруг прорывается, это по-настоящему мучительно. J’ai beau[1259] перемещать внимание… Ну, все равно.

Была вчера опять в филармонии. Играли «Токкату» Баха, концерт Моцарта, Седьмую симфонию Бетховена. Дирижировал, и очень хорошо, Зандерлинг, а концерт играла чудесно Юдина. Чудесно переливались бриллиантами люстры, дивный зал, отдыхаешь там ото всего. Какая разница с видом того же зала в 42, 43-м году. Теперь он переполнен, тепло, публика хорошо одета, война от нас ушла далеко, вернувшиеся из эвакуации ее и не видали в глаза, и город, люди как будто и забыли о ней. И это больно. Только священник молится за воинов, на поле брани убиенных, и кругом стоят женщины всех возрастов и плачут. Я сегодня была в церкви, подала поминание за моих друзей, погибших за 41 – 42-й год, и видела глаза этих женщин, не забывших о войне.

Дивно пели запричастный стих[1260]. Я тоже плакала и мечтала о счастии для всех моих близких; Боже мой, Боже, если бы я могла чем-нибудь им помочь. Кроме мечтаний у меня нет ничего.