Дневник. Том 1

С приезда я не разгибаясь работаю для Нейрохирургического института. Сначала корректировала прежний перевод Дельма и Ло[1237], а затем Антон Васильевич дал мне книгу Дезарта, 160 стр., и говорит: переведите в три дня! В десять дней – при усиленной работе – я перевела половину. Эти переводы очень трудные, а зарплата моя 225 рублей в месяц. На руки я теперь получаю 130 рублей. Это не заработок, а мучение. И все время спешка. А я-то боялась синекуры.

Завтра 10-е, 27 сентября по-старому. 32-я годовщина папиной смерти. И как я помню все. Если Вася (брат) жив, он тоже будет служить панихиду, в этом радость традиций, семейных устоев, которых у Шапориных нет и в помине.

У Князевых они есть. Для этого, очевидно, нужна преемственность поколений.

10 октября. 27 сентября служила панихиду и думала о том, как папа мне близок до сих пор, как я чувствую его дух где-то близко. Думала о том, что со смерти Аленушки в моей жизни наступило затемнение, вот такое же, как во время войны в городах. Свет погашен или затемнен. И моя жизнь эти 12 лет продолжалась, но уже без света. Вот Сонечка – это свет. Если бы я могла с ней жить. Только бы она была здорова. Как невыносима моя бедность. Как она мне надоела и как это тяжело.

Паллада гадала и по руке и утверждает на основании какого-то треугольника, что на меня посыплются блага как из рога изобилия, когда – неизвестно, и проживу я долго. Какие-то две смерти, одна очень огорчит.

Разговоры в очереди.

Спиритизм.

Красота города, Летнего сада, Лебяжьей канавки[1238].

11 октября. Была у Лозинского. Он прочел мои переводы более чем внимательно, с той «бдительностью», которой мне так не хватает. 16 страниц «Хроники» Стравинского он проверил en regard[1239], как он выразился. Он не пропустил ни одной фразы, и эти поправки – целый наглядный урок, как надо прислушиваться к тексту, чтобы его переводить.

Я очень тронута, такое внимание так редко встретить. Написал он для горкома крайне лестную для меня рекомендацию, может быть и утрированную, хотя М.Л. и уверял меня, что не покривил душой.

«Известные мне работы Л.В. Шапориной-Яковлевой свидетельствуют о ней как о вдумчивом, талантливом и высококультурном переводчике. Л.В. уверенно находит нужные приемы для передачи стиля самых разнообразных произведений – как старинных, так и современных. Последняя ее работа – перевод книги Игоря Стравинского “Хроника моей жизни”, выполняемый ею по договору с Союзом советских композиторов. Книга эта, трактующая о проблемах музыки, представляет немало трудностей для перевода. Трудности эти преодолены Л.В. Шапориной с большим искусством и знанием дела.

Не менее удачны принадлежащие Людмиле Васильевне переводы авторов XVIII века. Изящная одноактная комедия Флориана “Бергамские близнецы” передана живым и легким языком, очень сценичным. Она ставилась на сцене. Серьезными достоинствами обладает перевод полустихотворной, полупрозаической театральной сказки Карло Гоцци “Зеленая птица”.

Как переводные работы Л.В. Шапориной-Яковлевой, так и ее труды по истории кукольного театра дают ей несомненное право быть принятой в число литераторов, состоящих на учете Ленинградского горкома писателей. 11. X. 44».

Чего же лучше! Лозинский нашел, что в передаче диалога в скетчах Петтинато я не передала тонкости оборотов. А «Les jumeaux de Bergame»[1240] ему очень понравились, он это несколько раз повторил, чего я даже не ожидала. По-моему, там я очень неплохо перевела стихи.

Выйдет ли из этого что-нибудь?

Когда я ехала к Лозинским, я никак не могла попасть в трамвай. Было около семи. Пошла пешком. Стоял легкий туман, вернее, сизая дымка. Дали Фонтанки с моста в обе стороны тонули в этой дымке, цирковой мост, дома за ним розовато-сизые отражались в воде, деревья золотого бережка и Летнего сада – золотые, бронзовые, коричневые, красноватые – гляделись в сизую, лиловатую рябь воды. Когда я пришла к Троицкому мосту, вдоль Невы зажглись фонари, темнело, туман синел на ярко-розовом, почти красном небе. Дух у меня захватывает от красоты Петербурга. Особенно хороши каналы, виды с мостов, все, что окружает Инженерный замок. И всегда это ново и красиво по-новому.

7 ноября. Разрыв снаряда, звуки обстрела. Это салют, я знаю, и мучительное, тошнотное чувство сжимает сердце. Вот сейчас ничего не могу с собой поделать – совершенно то же ощущение, которое было при сильных обстрелах, никакие доводы разума и очевидности не помогают. И это уже, очевидно, до конца дней. Это был и тогда не страх смерти, а что-то совсем другое, сознание беспомощности, возмущение и, может быть, подсознательный физический, вернее животный, страх. Животное, живая Божья тварь подсознательно протестовала. Как же она протестует против двадцатисемилетнего рабства, террора, запрета мысли, лжи и фальши, произвола. И неужели тоже до конца дней? Мозг, все, что есть в моем существе живого, протестует. Неужели этому талантливому, лихому, храброму народу нужен такой метод управления? Очевидно. Но 27 лет этой очевидности меня не убеждают.