Дневник. Том 1

28 декабря.

Сегодня год, уже целый год прошел, и я его прожила, и он как в прорубь канул, а горе все то же, та же мука безысходная. И я ловила себя сегодня в церкви на какой-то бессознательной надежде, которая помимо меня во мне жила: все это неправда, этого не может быть, она жива, я ее увижу. Нет, не увижу. Но что же тогда? Что делать? Запить, принимать веронал? Не могу. Утешения не может быть. Молиться? Я молюсь. Но Алены не будет, даже во сне я ее никогда, никогда не вижу. И так тепло и уютно мне мерещится смерть. Конец. Это ведь так просто. В жизни я не вижу утешенья. Но в жизни надо еще много сделать, докончить. Главное, Васю подковать, сделать из него художника, хотя бы только направить по этому пути, укрепить физически. Будет ли у него упорство, стремление к достижению цели?

Какой ужасный был сегодняшний день год тому назад.

Ночь. Алена страшно часто дышала и стала кашлять. Температура утром 39 с лишним (39,5). Пришел Лапшин, выслушал, в легких ничего не нашел, но посоветовал вызвать профессора, Мочана или Розенберга. Я тотчас же послала телеграмму Юрию немедленно привезти Мочана или Розенберга. Боже мой! Петтинато мне писал, что его маленькая Maria была больна в прошлом году, il y avait quatre docteurs près de son lit, et s’était trop peu pour moi[456], и выходили девочку. А Юрий Розенбергу не позвонил вовсе, успокоился на том, что Мочан отказался, порекомендовав Шагана, который обещал приехать на следующий день. Сам же Юрий и недодумался приехать. С этого дня я его ненавижу. Я все могла простить, но отношение к больной Алене, опасное положение которой он понимал лучше меня, я не могу ни понять, ни простить.

Я была с ней одна с Лизой, без копейки денег, я курицы не могла ей купить. Днем начался хрип в легких. Несмотря на температуру, Алена была весела по-прежнему. За прием лекарства я ей давала взятки, тут я ей подарила свои китайские головные украшения. Она позвала Лизу и стала ей в прическу втыкать длинные серебряные булавки и очень была довольна, рассматривала пряжки. Потом вдруг спрашивает: «А где же, мама, пряжки с бочками?» – «Да ведь я только что их тебе показывала». И опять дала их Аленушке. «Ах, да, я сегодня все позабываю», – была очень высокая температура. Хрипы в легких меня страшно беспокоили. Стала от Старчаковых звонить всем докторам, никого дома не было. Иногда мне в душу закрадывался холодный ужас: вдруг не выживет, умрет, – но я отгоняла мысли скорей. Помню, я бросилась на колени в ванне, где никто не мог меня видеть, и там молилась. Температура 38,7. Целый день я читала рассказы из «Mon journal» – у нее были любимые. На обед, помню, была молотая вареная конина. Манную мне дала Старчакова. Хрип в легких все усиливался, хрип, который я не понимала и который наводил на меня смертельный ужас. Я решила призвать докторшу Гарцеву. Уже смеркалось. Адреса я ее не знала, пошла в Софию к Костюковым. Весь декабрь стоял мокрый, сырой, грязь в Софии была непролазная, по щиколотку. Я бежала, увязая в грязи, с одной мучительной мыслью – а вдруг конец? От Леночки Костюковой побежала на Колпинскую в противоположный конец города – не застала, доктор в городе. А Алена одна, с Лизой, без меня. Мама не считалась, она к детям относилась без всякого интереса. Пошла к Старчаковым звонить и попросила Евгению Павловну снять с меня обручальное кольцо, оно не снималось, но она намылила палец, сняла и обещала на другой же день продать в Торгсин: тогда только что это начиналось, и я недодумалась раньше. Я звонила Баранову, вдруг слышу голос Лизы: «Пусть Любовь Васильевна идет скорей, Алене хуже». Я бросилась домой, а Лиза пошла искать докторов.