Дневник. Том 1

Я нашла прекрасные стихи Одоевского для дуэта Анненкова и Полины и для Одоевского в Москве. Прочла их Юрию и предложила совместно сделать черновики для Толстого первой картины 2-го акта и других. На стихи Беранже «Слава святому труду»[517] может быть построен весь пролог.

В тот же день] Юрий уехал. Ему важно быть без либретто. Он, как страус, спрятал голову под крыло и там отсиживается. Хотелось бы мне знать: сам он, наедине с самим собой, сознает он свою вину или искренно верит, что все в жизни соединилось, чтобы мешать ему сочинять и что эти последние два года он страшно много работал и очень вырос.

Теперь он уже хочет менять свою комнату на Канонерской – Кочуровы мешают. Но что же нам с Васей делать?

Я лично довольна таким оборотом дела и больше никогда не соглашусь жить под одной кровлей. Надо во что бы то ни стало организовать кукольный театр. Готова хоть к Горькому на поклон ехать, лишь бы удалось сделать театр так, как я этого хочу. Вчера, дожидаясь под дождем автобуса, подслушала в очереди такой анекдот, верней новую пословицу: «Не имей два брата (?!), имей два блата». Хорошенький русский язык! Но смысл мудрый. Сейчас надо иметь блат. А прежде? А везде и всегда? Прежде это называлось протекцией, теперь шпана завоевала права гражданства, чернь превратилась в пролетариат, и арго входит в литературу. Итак, надо иметь блат.

Была вчера в областном ТЮЗе, говорила с Мокшановым, по-видимому, энергичный молодой человек, несмотря на шиллеровский облик, впрочем, руки не шиллеровские. Он посоветовал развить энергию, делать все самой, ничего не ждать от Наркомпроса, от Смольного.

Только бы встать на свои ноги. А Вася страдает и в своих чувствах, и еще более в обманутом честолюбии. И еще: как мне расплатиться с Mme Michel?

29 октября.

Под утро проснулась и опять заснула: я в какой-то комнате, у меня какая-то дама, будто Mlle Baillair. Я подхожу к Алениной кроватке. Аленушка не спит, розовенькая, глаза сияют. Я наклоняюсь к ней, обнимаю ее и хочу поднять. Ее спинка выгибается, головка падает назад, ей лень вставать. Тепленькая, тепленькая со сна. Потом протягивает ручки, обнимает меня и встает. Ей лет 6. Она выросла из рубашонки, я подшлепываю ее по теплой розовой попочке, прижимаюсь головой к ее тельцу, крепко, крепко обнимаю ее и говорю: «Voyez, comme nous sommes devenues grande»[518]. Ручонка ее на моей голове. Я так счастлива, и вдруг начинаю понимать, что Алены уже нет, и в слезах просыпаюсь.

Господи, Боже мой.

2 ноября. Совершенно удивительно, как действует на меня отсутствие Юрия. Я делаюсь человеком, я думаю, я соображаю, я вижу и гляжу вдаль. Как в анекдоте о раввине и еврее. Я почувствовала огромное облегчение, мне хочется работать, привести в порядок свою жизнь. Если мне и осталось 5 лет жизни, как мне гадала Паллада, то надо тотчас же приниматься за дело и ввести в свой обиход систему, вернее, правильное распределение времени как для себя, так особенно и для Васи.

Какие у меня задачи:

1. Васино здоровье и работа. Упорно и не отступая перед его капризами. Мне надо: 1. Привести в порядок письма. 2. Закончить воспоминания. 3. Написать жизнь Алены и поставить ей памятник, такой, чтобы ее не забыли. 4. Закончить серию: «Куранты любви» – зиму и осень. 5. Восстановить серию «Фантазия» К. Пруткова.

И непременно организовать кукольный театр со сказками и былинами.

Если, умирая, я оставлю в порядке mon tout petit ménage[519]

, то как-то душа будет спокойна, хотя, может быть, это никому и не понадобится. То есть понадобится Васе; с годами он разовьется, поумнеет, научится любить и чтить прошлое. Мне кажется, так приготовлялся к смерти в Средние века какой-нибудь золотых дел мастер или башмачник; ему важно было передать свое уменье, опыт, любовь, вернее, любви – сыновьям, и так накапливалось веками великое уменье и культура. У нас же каждый сын чувствует себя обязанным перед своим достоинством забыть отца и мать, отречься от них и оплевать по мере сил. И нет ни уменья, ни опыта, ни любви к делу.

Вообще любви нет или пропала.

Для этого: с утра до часу я рисую. Вечером с 8 привожу в порядок «архив» и пишу. День – хозяйству и шитью.

9 ноября. Юрий наглупил и наподлил, как мог, и попал в тот тупик, который я давно предчувствовала. Сейчас я была у Толстых. Вчера к нему приезжал Иохельсон с Пушковым говорить о «Декабристах», о либретто, о Юрии. «Вы знаете, Любовь Васильевна, я вывозил Юрия как мог, я его мирил с Малиновской, возил к Алексей Максимовичу, устраивал деньги. Теперь он встретился со мной с объятьями, а за глаза и Малиновской, и верхам Союза композиторов он говорит, что не пишет оперу из-за меня, из-за полной несогласованности с либреттистом. Это уже предательство».

Хотят передать дело партийной общественности. Под оперу взято около 70 000. Поставят Юрия под угрозу партийного суда.