Дневник. Том 1

Как это весело. Всего этого я ждала. Когда в сентябре Юрий ехал в Москву, я одно твердила ему: «Не жалуйся на Толстого, он не виноват, ты сам должен проработать, подготовить либретто, тогда и он все напишет превосходно».

Вечное вранье, какая-то путаница. Отсюда Ю.А. выписал свой паспорт, прописался на Канонерской. Мы можем остаться без карточек, и так на четверых у нас одна, одна булка на два дня на всех. А если и ее не будет, это страшно удорожит жизнь.

Вот я хотела упорядочить свою жизнь. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.

15 ноября. С приездом Толстого мое дело двинулось. Но оказалось, что еще до того, как он предложил горкому писателей организовать кукольный театр при клубе[520], это же предложение сделали Маршак и Е. Шварц. Я очень этому рада. Составляю сметы. Была с Васей на «Борисе Годунове» 13-го[521]

. Александринцы сделали все, что могли. La plus belle fille du monde ne peut donner que ce qu’elle a[522]. Хороших актеров у них нет ни одного. Бабочкин лучше других[523], и из него может выйти толк. Карякина талантливая, но играет мало. Вольф-Израэль – Марина[524]

 – ужасна. Какая-то капризная швейка жеманится и скрипит голосом. Борис – Симонов делает страшный вид, внешне похож на Грозного, но после Шаляпина смотреть нельзя. Флит написал о Вольф-Израэль – Марине: «То флейта слышится, то будто жеребенок…»[525]. Самое неприятное – не умеют читать Пушкина, уничтожают музыку пушкинского стиха. Когда читаешь про себя, наслаждаешься этой музыкой; александринцы все сделали, чтобы стихи читать прозой. Фе-дин сидел рядом с нами: «Социалистический реализм – это теперь mot d’ordre[526], – который нужно дать, они поняли как сугубый натурализм, и получается какой-то спектакль 80-х годов». То же и «Мазепа» в Мариинском[527]

. Но технически очень хорошо сделано, вращающаяся сцена очень остроумно использована.

Когда я ждала у входа Васю, мимо прошел Юрий, приехал в тот день из Москвы по вызову Союза композиторов. Я не окликнула. В одном из антрактов я говорила с Гофманом, Юрий подошел и поздоровался. Я – ни звука. Васю он повел в директорскую ложу, кормил пирожными и спросил, почему же мама сюда не придет, выпить чаю, закусить (?!). Вчера мне звонит Толстой: «Ваш благоверный вчера в Александринке, говоря со мной, разрыдался. По-видимому, его взяли под ноготь в Союзе композиторов. Зажали под ноготь. Я остался тверд, говорю ему, первую картину (2-го акта) ты должен сделать в один месяц. Юрий говорит, зачем месяц, я это скорее сделаю. Опять врешь, не сделаешь. Надо назначить не фиктивные, а настоящие сроки. Завтра 15-го они ко мне приедут, Юрий, Иохельсон, и мы точно выработаем сроки. Я не знаю, в каких вы отношениях, но если он будет жить на Канонерской, он ничего не сделает».

Вася вчера видел Юрия и говорит, что у него очень сконфуженный вид, как-то нерешительно попросил у Васи ключ от комнаты, спрашивал, как мы использовали присланные Малько деньги на Торгсин…

Какое же мы имели право их трогать? Какое унижение взрослому, почти старому человеку ставить себя в такое положение. Плакать перед А.Н., на которого он жаловался всем и каждому, да еще как жаловался, а теперь при Васе в театре говорил Пиотровскому: «Иохельсон поссорил меня с Толстым». Стыд. Против всего этого, т. е. клеветы на А.Н., я еще в начале сентября его предостерегала.