Дневник. Том 1

Говорят, что теперешняя молодежь вся такова: безыдейна, эгоистична, мечтает только о благах земных, линкольн[508] – завершение всех мечтаний. И это вполне понятно. С самого рождения они ни разу не слыхали этических заповедей, ученья морали. Религия нас учила, в нас подсознательно вкореняла понятия: люби ближнего, положи душу свою за ближних, не убий, не пожелай. Люди, вырастая, забывали религию, но учение, мораль была живуча, сохранялась в плоти и крови. Теперешнему поколению внушают с детства, что христианская мораль тлетворна и гораздо здоровее классовая ненависть, давно уже переродившаяся в мелкую межсоседскую зависть и озлобление. А кроме того, вся молодежь выросла в таких лишениях, что ей простительно, пожалуй, мечтать только о матерьяльном благополучии. И еще: жили 18, 19, 20, 21-й год в такой нищете, в таком голоде, что все матери отказывали себе во всем и все отдавали детям, лишь бы их накормить – сами голодали, и дети привыкли и требуют жертв и дальше.

15 октября. Зашел сегодня Кузьма Сергеевич звать Васю ему попозировать для Ленина. Посидел часа два. Я рассказывала ему, что нам обещают квартиру в доме, который строит Рабис[509] на месте особняка Мельцера. Оказалось, что Петров-Водкин прекрасно знал Мельцера, инженера, и был ему очень многим обязан. Мельцер вывез его мальчишкой из Хвалынска

[510] и поместил к Штиглицу[511]. Мельцер что-то строил в Хвалынске, и Петров-Водкин притащил ему свои работы. Петров-Водкин у него жил и потом, когда учился в Москве, приезжал и останавливался у него[512]. От него он, по-видимому, и за границу уехал. Об этом ничего нет в его воспоминаниях, ни в «Хлыновске», ни в «Пространстве Евклида»[513]

; вероятно, сейчас это не à la page[514], может быть, даже и не пропустили бы. Петров-Водкин очень тепло о нем говорил. У Мельцера на фабрике был восьмичасовой рабочий день – у первого в Петербурге. Рабочие были великолепно обставлены и очень любили Мельцера. Благодаря этому он и не был арестован в начале революции, когда хватали всех фабрикантов. Теперь он в Америке. Мария Федоровна Петрова-Водкина рассказывала мне, что Мельцер был на их свадьбе ее посаженым отцом и она его называла mon petit papa[515]. Очень его любила.

23 октября. Какими судьбами удастся мне выкарабкаться из новых осложнений моей жизни, при общей ненормальности русских условий жизни? Чудес не бывает, я уже успела в этом убедиться, прождав чуда всю свою жизнь.

Еще в одном я убедилась, чему научила меня жизнь: для успеха в жизни, матерьяльного и морального, надо всю жизнь идти к одной цели и надо обладать крепкими нервами: истерике нет места в жизни. Слабость моих нервов меня погубила.

Стряслась революция, мы все, как первозданный Адам, оказались за вратами рая и смогли убедиться, что у нас есть только руки, ноги и голова, больше ничего. Я выдумала кукольный театр. Дело пошло хорошо. Первое время я зарабатывала больше Юрия, театр кукол очень любила. И надо было, не считаясь с выходками Юрия, с интригами Брянцева, продолжать это дело, а не бежать в отчаянии в Париж. Надо было tenir tête[516], чего я не смогла. Попав в Париж, надо было там и оставаться, добиться своего, а у меня опять, опять не хватило нервов. Обрушились детские болезни, одна страшней другой, я не выдержала и сдалась, вернулась. Юрий высылал мне 100 рублей – 1200 фр., это было разрешено. Но теперь новое постановление запрещало всякую пересылку денег. Вернувшись, надо было

оставаться в Петербурге, не бежать опрометью от дикой ненависти Юрия в Детское. Надо было оставаться с детьми в чудной солнечной квартире, осмотреться и добиваться кукольного театра. Но я не воительница, увы.

Сколько раз сейчас я повторила: надо было. А вот теперь что мне делать? Опять с нового листа начинать жизнь? Положение таково: около 10 октября Юрий уехал на Канонерскую, привел свою комнату в порядок и, по слухам, собирается там и оставаться. Там он чудачит, танцует перед Кочуровыми, Араповым, Бертой и всей коммунальной квартирой фокстрот, рассказывает анекдоты, веселится и в полном спокойствии не работает. Предлогом к отъезду послужил такой случай: Вася обнаружил, что из комода исчезли два рулона заграничной нотной бумаги. Юрий дома поднял шум, стал возмущаться, что Кочуров берет его вещи. Я нашла, что возмущаться нечего, и комната и письменный стол открыты, прежде и ключа не было.

[С лета 32-го года начался его роман с Заевой, и он почти перестал работать. Кое-как очень медленно закончил симфонию, благодаря подстегиванию Коутса. Принялся за оперу. После смерти Алены написал сцену заговора, только арии. Сейчас он должен по продленному договору сдать клавир всей оперы, а к февралю и партитуру. Ничего не сделано. Очевидно, кто-то виноват в этом; виноват Толстой.

Юрий знает, что я этому не верю.