Дневник. Том 1

Видела Нину Барышникову. Случай с Андрюшей – это то самое страшное, что создали условия советской жизни. Из-за электрических реклам Невского проспекта, из-за жизнерадостных фокстротов и цыганщины, которыми оглушают толпу из всех громкоговорителей, из-за победных газетных од выползает чудовищный быт, созданный «раскрепощением женщины», свободной школой, свободным браком. Андрюше 9 лет. В 29-м году летом он прожил у нас месяц. Милый, ласковый, воспитанный мальчик. Этим летом Нина приезжала с ним и со своей сестрой Катей. Катя была сослана в Сибирь, прошла через все муки, болела сыпняком, но выкрутилась, перебралась в город, поступила преподавательницей в техникум; в виде премии получила бесплатный билет до Ленинграда и решила забрать Андрюшу от матери, устроить там в школу. Больше я ничего о нем не знала. Увезла его Катя, а через два месяца, украв у нее 800 рублей сбережений, Андрюша бежал в Ленинград. В начале прошлого учебного года он попал в 20-й школе в банду грабителей из старших классов. Раскрылось это позже. Уследить, ходит ли он в школу или нет, было невозможно. Нина пыталась просить учителей контролировать Андрюшу, давала им самодельные тетради-дневники для записывания присутствия его на уроках – учителя отказались: мы не можем контролировать учеников, их слишком много. Андрюша стал обкрадывать мать и соседей, Нину хотели выселить из комнаты. Когда он был в Иркутске, бандиты приехали туда на гастроли. Днем они прятались и давали Андрюше деньги для закупки провизии, давали не считая, пачками, т. к. денег у них было в огромном количестве. Андрюша, вернувшись, рассказал, что они поехали дальше, до Владивостока, но, по наведенным Катей справкам в угрозыске, он вернулся с бандитами. Добиться от Андрюши точных сведений невозможно, только изредка он проговаривается и очень боится. Когда Нина уговаривала его рассказать, он отказался, говоря, что его непременно убьют. По его словам, они подписывают договор, и таких сыщиков, как у них, нет ни у кого. Его найдут и в санатории, если придется – зарежут няню, но его найдут и тоже зарежут. У них в Ленинграде квартира, чердак, который они сами электрифицировали, там они живут, и каждый платит дворнику по три рубля, платят милиции, оттого-то изловить их невозможно. Андрюша остался без пальто, все продал. На днях Нина вышла из комнаты, шла в кухню стряпать, слышит, хлопнула ее дверь, наружная, и когда она бросилась за Андреем, то его и след простыл.

В комнате был полнейший ералаш, – подушки без наволочек, все перерыто. Нина бросилась вдогонку; во дворе мальчик сообщил ей, что Андрей пошел в баню на Кузнечном переулке. Она вспомнила, что Андрей рассказывал о каком-то человеке на деревянной ноге на Кузнечном рынке[528]. После некоторых поисков Нина нашла его, он стоял и продавал Андрюшины ботики, она их узнала.

19 ноября. В «Борисе Годунове» одного из бояр играл Оранский, я его знаю по ТЮЗу. Он сын расстрелянного протоиерея Орнатского.

Как бы я могла жить, если бы папу расстреляли? В Париже Вася мне рассказывал, Вася знал обоих братьев, что кто-то встретил Флоринского, chef du protocol[529] Москвы, и спросил: «Как можете вы оставаться в России и служить большевикам, которые расстреляли вашего отца?» – «Неужели же вы откажетесь ездить в автомобиле, если услышите, что где-нибудь произошла автомобильная катастрофа!» – был ответ. По словам Толстого, этот Флоринский сейчас выслан из Москвы по делу педерастов![530]

Заходила к Старчаковым, он лежит с прострелом, читает «Литературную газету» и ругается: «Подумайте, какой-то Блейман смеет ругать Бунина, Бунина ругать! Пора критике перейти на другие рельсы, изучать технологию творчества, а не мировоззрение, эволюцию мировоззрения интеллигенции. Эту сферу ведает жакт, который выдает или не выдает паспорта. Критику пора бросить заниматься этим делом. Надо читать французов, Taine’а, Carlyle’а. Надо изучать форму, технику. Не думайте, что меня бы погладили по головке, если бы я высказал эти мысли вслух. Надо ждать, пока кто-нибудь в Москве зевнет над современной критикой и скажет: скучно, пора писать по-другому».

Все-таки Толстой хоть и умный человек, но у него нет широты кругозора. Он был третьего дня (перед этим у него состоялось официальное совещание с Юрием, где присутствовали Иохельсон и Ашкенази). Он говорит теперь du haut de sa grandeur[531], и вещает истины: «Довольно барабанного боя, декабристы должны ходить по земле, современная опера

должна быть реалистической. Вот, смотрите; в “Леди Макбет”[532] говорят о грибках, о шерстяных чулках, вот как нужно писать теперь оперу».

Я: «Да, но декабристы и не ходили по земле, возьмите дневник Кюхельбекера. Музыка по своему существу абстрактна, и опера всегда условна».

Толстой: «Это один Кюхельбекер. Всякое время диктует свои законы – сейчас должен быть реализм. Что же касается музыки, то я в этом ничего не понимаю, говорю прямо».

Юрий молчал или оппонировал очень скромно, вид имеет запуганный. Нельзя было ставить себя в такое глупое и унизительное положение.