Дневник. Том 1

Я сидела у следователя, у другого стола сидела пожилая дама, мне видны были только щека ее, очки. «Гражданка, выбирайте скорей», – хамским голосом говорил следователь. Она же растерянно отвечала: «Что же мне выбрать, я нигде никого не знаю». – «Скорей, гражданка» – «Ну, Вологду, можно Вологду?»

Поедет эта старуха в Вологду, а дальше что?

При мне женщина бросилась к следователю: «Мы должны завтра ехать, а мужа все не выпускают из тюрьмы, что делать, что делать?»

Выслали Тверского. С начала 18-го года человек работал в театре, получил заслуженного, но был офицером в германскую войну и, по слухам, был адъютантом Керенского, хотя последнему я мало верю. Белым никогда не был. [С начала 18-го года работал в Петроградском отделе театра и зрелищ.] Я пришла к нему проститься. Комнаты пусты. Один стул, стоит посередине. «Вот, Любовь Васильевна, еще новый этап жизни. Вы уезжали за границу, я думал – не вернетесь, теперь я вернусь ли?» Ехал в Саратов, куда прежде его приглашали.

Теперь же, он писал родным, ему, как беспаспортному, работать в театре нельзя. В таком же положении проф. Кованько, математик, племянник Елены Сергеевны Кругликовой, поехал в Томск, где ему предлагали кафедру, а теперь нет разрешения. И скворечники, День птицы.

28 апреля. Иногда во сне по каким-то странным ассоциациям приходят в голову стихи. Помню, как в Nanteuil-le Haudoin[558] я проснулась, говоря про себя: «И шел, колыхаясь, как в море челнок, Верблюд за верблюдом, взрывая песок»[559], – было очень рано, часов пять утра, и по улице, под окнами, медленно стуча огромными копытами, шли першероны[560]

, рабочие ехали в поля. И в такт их шагу нанизывались слова. Сегодня я проснулась, твердя: «И жизнь уж нас гнетет, как ровный путь без цели, Как пир на празднике чужом»[561]. И просыпаясь, я все повторяла эти стихи. И наконец, окончательно проснувшись, поняла их смысл, вспомнила всю свою грустную жизнь, грустное настоящее.

12 мая. Смерть не страшна. Что меня ужасает – это то, что все мое любимое, жалимое никому не будет нужно, будет выброшено, сожжено, роздано.

Я открыла сундук, я одна сейчас в квартире, и перебирала Аленины платьица, носочки. Каждая тряпочка мне дорога, это все образы, дневник ее коротких дней. Вот маркизетовое белое платьице, спереди вышита корзиночка с цветами, я переделала ей из своей блузки в Nanteuil[562], в нем ее снял M’Paul в саду у Mme Michel. Приезжал Петтинато, мы ходили вместе гулять, он восхищался, как она поправилась, вытянулась, похорошела.

Розовая юбочка, румынские вышитые рубашечки – наследие маленького Васи.

Летом, может быть, 33-го года мы обедали у Толстых без детей. Сидим на балконе, пьем чай. Вдруг появляется Алена в этой юбочке, блузочке с розовым пояском. Я целую ее: «Вот я принарядилась и пришла». Ангел мой золотой, вот уж правда, свет моей жизни. Боже мой, за что, за что я лишена радости, счастья? Какая в этой девочке была неистощимая жизнерадостность в болезни, до последнего дня. О, этот день, эти полные беспокойства и муки глаза в последнюю минуту. Нет, не могу, не могу.

15 июня. Я так занята кукольным театром и так устаю, что и писать некогда. Жизнь идет, и даже отраженья ее не остается. Обидно.

[Без даты[563].] Как это ни странно, Вася[564]

. Вчера он днем был в городе, вернулся, пошел на этюды, выкупался – и готово, все его нервные центры соскочили с петель.

Он может жить в хорошем настроении, только если он один является центром внимания и ухода; лишь рядом кто-то еще – он приходит в неистовство. Так он ненавидел и изводил Алену. Теперь приехала Леля, которую, он знает, я страшно люблю. Конечно, он уже ворчит [находит в ней всякие недостатки и невыносимо груб. Как это больно].

1 июля. Редко урываю я время, чтобы писать. А к этим тетрадям у меня отношение как к каким-то очень дорогим и немножко запретным друзьям. Как грустно, что так мало, почти совсем нету друзей. Гоша, Петтинато, Леля.

Жизнь идет, навертывается на человека, как клубок, и нет ему времени ни думать, ни печалиться о других, только бы свои беды развести.

Организовала я таки Кукольный театр, третий раз[565]. Но как это все трудно, и удастся ли мне все то сделать, что хочется, уж и не знаю. Денег мало, следовательно, надо делать что-то ходовое, для доходов, а мой русский эпос откладывается. Русский эпос – товар экспортный. Эх, кабы поняли те, кому понять надлежит, что нам надо работать на экспорт.

Васе я почти не уделяю никакого времени, уж очень он враждебно стал относиться к моим замечаниям. Стоит мне что-либо ему сказать об этюде, начинается неистовый крик, оскорбления и пр. Сегодня он начал натюрморт – полевые цветы на сине-зеленом фоне. Я не согласилась с теми красками, что он взял, он, конечно, начал кричать. Но исправил этюд, а после и говорит: «Все-таки твое присутствие и замечания очень полезны. Что бы ни написал Воля Стреблов, отец все хвалит, получается дрянь».