Дневники, письма. Воспоминания современников

Прежде чем написать первые строки, я снял с полки книги Владимира Чивилихина – их набралось у меня без малого два десятка, – полистал наугад, сделав краткий поминальник из названий его повестей и очерков: «Серебряные рельсы» (это о Кошурникове со товарищи), «Светлое око Сибири» (а это уже о Байкале), «О чем шумят русские леса» (господи, ну о чем они могут шуметь, когда по ельничкам да по березничкам пустился в пьяный разгул его величество топор!), «Елки-моталки», «Про Клаву Иванову», «Над уровнем моря» и, наконец, «Земля в беде», очерк, исполненный боли и страдания. Он сам был весь – сплошная боль и еще – неистовство. Глаза его под нахмуренными бровями загорались живым гневным блеском, лишь только речь заходила о нашей общей праматери – земле, о ее преждевременном старении там, где к ней прикасались недобрые, лишенные тепла руки. Он был высок, немного сутуловат и широк в кости, как пахарь или молотобоец, глядючи на него, казалось, что не будет износа душе его – хватит на многих из нас, ищущих его помощи (он многим и помогал), а умер, едва перейдя свою полувековую межу, успев оставить нам, помимо всего остального, два тома своей могучей, отмеченной Государственной премией книги «Память».

Звали его – Владимир Алексеевич Чивилихин…

Тогда я работал в журнале «Октябрь», который только что возглавил писатель Всеволод Кочетов. И в тесном холле, и в секретарской еще толпились панферовские авторы, но уже густо подваливали и кочетовские. Это были золотые деньки для журнала, длившиеся, правда, недолго. Там мы и познакомились. Володя недавно расстался со службой в «Комсомолке», где был редактором по отделу литературы и искусства, и часто наведывался к нам в «Октябрь». Писем на его очерки «Светлое око Сибири» и «О чем шумят русские леса» приходило столько, что в секретариате только успевали их регистрировать, а читать и вести переписку с корреспондентами приходилось самому автору.

В холле стояли два кресла и журнальный столик, Володя устраивался поудобнее, выкладывал перед собою пачку» «Казбека» – курил он ужасно много – и тут же начинал вскрывать конверты.

– Это черт знает что, – бурчал он себе под нос. – Это же ни на что не похоже – мы рубим сук, на котором сидим… Вы хоть понимаете, что под нами пропасть? Мне даже страшно в нее заглянуть. А ведь эта пропасть – наше будущее.

Мне он казался старше, чем был на самом деле, может, потому, что «копал» глубже и видел дальше многих других, угрюмо выверяя день сегодняшний днем вчерашним…

По весне в редакции произошел конфликт, и я из-за своей строптивости оказался не у дел. Не у дел оказалась и моя повесть «На исповедь», которую поначалу хотели печатать в «Октябре». Идти мне было некуда, и я поплакался в жилетку Володе.

– Быстро не обещаю, но прочту, – сказал он довольно сердито, а через день позвонил сам. – Знаешь, старик, она мне глянулась. Я ее отволок Толе Никонову в «Молодую гвардию». Жди от них вестей.

Известия от них последовали незамедлительно, мнение Чивилихина для них кое-что значило, определили номер, назначили редактора, я даже получил кое-какие деньжонки и укатил на флот. Однако и здесь из-за теснотищи повесть «вымахнули» из номера. Когда об этом узнал Чивилихин, он примчался в редакцию к Никонову… И повесть ушла в набор. Я же лишь спустя полгода узнал, что в разговоре с Никоновым Володя предложил снять свою повесть «Над уровнем моря» и поставить мою повесть. В конце концов и его повесть была напечатана, и моя увидела свет на журнальных страницах.

– Володя, – сказал я ему, – век не забуду. Ты меня…

Он не дал договорить, отмахнувшись:

– Нашел о чем…

Он умел делать добро, не выпячивая его и не носясь с ним, как с писаной торбой, поэтому принимать чивилихинское добро было легко настолько, что порой забывалось и столь обязательное «спасибо». А он и не обижался, даже как будто радовался, что все так просто получилось и, следовательно, никто никому уже не был обязан.

После долгих мытарств меня временно взяли на работу в журнал «Москва», правда, в отдел очерка и публицистики, о которой я тогда имел весьма смутное представление. По секрету мне в редакционном коридоре шепнули:

– Достанешь гвоздевой материал – главный безоговорочно зачислит в штат.

Журнал редактировал тогда уже больной Евгений Ефимович Поповкин, в редакции он почти не появлялся, и все рукописи посылались ему домой. Но прежде чем что-то посылать, это что-то надо было иметь. Среди очеркистов и публицистов у меня авторов не находилось, оставалась только одна «палочка-выручалочка» – Володя Чивилихин. А «палочка-выручалочка» лежала тогда в Боткинской больнице, страдая от язвы желудка. Но если просить помощи у больного было бы по меньшей мере неловко, то посидеть у него часок-другой сам бог велел. И я поехал. Говорили мы о всякой всячине, разумеется, не о его болезни – он сразу увел разговор в сторону. Ведя никчемный по сути разговор, я все время мучился, спросить его об очерке или не нужно, и наконец решился:

– Володя, не завалялось ли у тебя какого-нибудь очерка или статьи?