Дневники, письма. Воспоминания современников

– У Лены с нашей свадьбы хранится медальон. Эта вещичка переходит у них по женской линии от матери к дочери и так далее. По нему я установил, что она из рода декабриста Мозгалевского. Значит, моя дочь прапраправнучка декабриста.

– Так, – сказал я, не отчетливо еще соображая, куда Володя вывернет, но головой покивал глубокомысленно.

– А мать моя живет у моей сестры в Чернигове. Ты, конечно, помнишь, что значил Чернигов для декабристов?

Увязать воедино декабриста Мозгалевского, скончавшегося в Сибири от чахотки, с древним Черниговом, бывшим в свое время одним из столпов русско-украинской культуры – Киев, Новгород, Чернигов, – мне сразу не удалось, но я тем не менее напустил на себя важности.

– Ну как же, как же… – сказал я охотно.

– Вот, – сказал торжествующим голосом Володя. – Сажусь за новое исследование.

– Позволь, – опешил я, – а как же русский лес, Байкал и вообще земля, которая в беде? Тебя тут заменить некому.

Володя помрачнел, и даже глаза его за стеклами стали почти черными, как бы утратив извечный блеск, отражавший далекие огни.

– Инфаркт, старик, тоже что-то значит, – сказал он печально. Дело, конечно, было не в инфаркте, который он пережил: Володя уходил от нас в «Память», как бы на ощупь лепя из куска сырой глины замысел. Он успел ее завершить – два большущих тома по сорок листов каждый – и успел в отличие, скажем, от Василия Шукшина получить Государственную премию – это многим известно, но мало кто знает, что между томами пролегла борозда, ставшая границей между жизнью и смертью. Уже был закончен второй том*, уже и напечатали его, уже и за первый он принялся – все, казалось, шло хорошо, но августовской ночью во сне его озарила ослепительная вспышка, он успел вскрикнуть и тотчас же опустился в зыбкую темноту. Это был инсульт. Володя пришел в себя только спустя сорок дней, почувствовав страшные головные боли. Многие из нас, наверное, вот тут бы и поставили точку, но ведь не был еще завершен первый том «Памяти», и земля еще оставалась в беде, и Байкал – теперь это уже было ясно всем – стоял перед угрозой гибели.

К тому времени мы уже жили с ним в одном доме по Лаврушинскому переулку и встречались едва ли не каждый вечер.

¡Память» – книга вторая вышла в свет раньше первой.

Он ходил с палкой, сутулясь сильнее обычного, стал туговат на одно ухо и сердился, когда я начинал говорить невнятно.

– Чего ты гундосишь? Говори внятно – мы у себя в стране. И вообще, знаешь, пора жить с распахнутым воротом.

* * *

Возвратясь из похода[20], я зашел в нашу флотскую газету «На страже Заполярья». Там мне молча показали некролог.

– Не может быть, – сказал я чужим, почти равнодушным голосам, а потом сел и заплакал: получалось, что его предали земле уже никак не меньше трех недель.

Тогда над российскими пределами промчался ураган силы необычайной. Даже летописи не оставили нам описания подобного. Одни дома разрушались, с других срывало кровли, выворачивало с корнями деревья, легковые машины сдувало с дороги, словно пушинки. Володя с Леной находились на даче. Он вышел во двор накрыть грядки и внезапно упал навзничь… Он отошел тихо, даже не вскрикнув. Раньше бы сказали: красивая смерть. Может, и красивая, не знаю, только очень уж безвременная. Пятьдесят шесть лет ему было отпущено – это предательски мало. Он, безусловно, многое успел, но он же и не успел слишком многого.

* * *

Читаю отрывки из дневников Владимира Чивилихина…Загадкой по большому счету он для меня не стал – таким и виделся мне цельным, как бы высеченным из одного куска, колючим, если ему что-то не понравилось, даже безжалостным. Порой он был не гибок – это видно и из дневников, но, может, и не следовало гнаться, не следовало идти на компромиссы, когда эти компромиссы шли за счет личности… Говорят, что в дневниках человеку свойственно быть предельно искренним, но ведь Владимир Чивилихин и в жизни был таким, предельно открытым, даже обнаженным, а значит, как и водится в таких случаях, незащищенным.

Неудачи свои он переживал болезненно, порой с надрывом – тому не раз я был свидетелем – и он тоже пишет об этом, хотя удачи в общем-то сопутствовали ему чаще, чем неудачи, но так как фигура – общественная и литературная – он был несомненно крупная, то и удачи ему сопутствовали тоже крупные.

Сергей Михалков

Человек, революционный преобразователь мира, ныне как никогда остро, ощущает потребность осознать современную действительность в единстве прошлого, настоящего и будущего, осознать себя в истории и историю в себе. Воспитание историей – насущное требование современности, нынешнего этапа развития всей российской литературы.