Дневники, письма. Воспоминания современников

Многое из того, что стало затем книгой «Память», я слышал от Владимира Алексеевича лет за десять и пятнадцать до написания романа. Всю жизнь он шел к этой главной работе, по крупицам собирал ее и по крупицам же всего себя ей отдал. Отдал и душу, и весь свод раздумий о нашей истории и судьбе, всю боль за прерванную память, на ней сорвал свое сердце. Память… Почему так бесконечно много вбирает в себя память, и где, на каких полях она делает свои неисчислимые засевы?

Народ может быть деятелен и здоров, ощущать себя телом единым лишь в том случае, если он несет в себе всю глубину своей исторической жизни и дышит древностью так же свободно и так же необходимо, как современностью. Жить одной современностью нельзя, это существование в барокамере, где не ходят вольно ветры и не мерцают в утренней и вечерней дымке горизонты, это значит и нравственно, и духовно, и физически посадить себя на «мель», обречь на болезни и принять паразитный образ жизни. Все это, сумев отсечь себя и от прошлого, и от будущего, мы сейчас в избытке и испытываем.

Надо сказать, что тогда, на рубеже 70—80-х годов, когда создавалась «Память», мы пеклись больше всего о восстановлении, о сращивании оборванных духовных кровотоков между прошлым и настоящим, что должно было, по нашему представлению, привести к постепенному, по мере наполнения животворными токами, оздоровлению народного, а затем и государственного организма… К тому дело и шло.

Память, особенно после публикации романа Чивилихина, и возрождение сделались знаменем наших действий. Но мы не могли не опоздать, для национально-восстановительной работы нам оставлено было всего-то лет пять после 1980 года, когда народ пришел помянуть павших на Куликовом поле. Всего-то лет пять, в течение которых, с одной стороны, коммунизм продолжал настаивать на своем историческом «суверенитете», а с другой – отделившийся от него радикал-либерализм, почуяв в «объединенной» России главную для себя опасность, принялся выкраивать ей иную судьбу…

От этих размышлений никуда не деться, речь идет о том, была ли наша работа хоть сколько-нибудь полезной, не попусту ли надорвал свое сердце Владимир Чивилихин. Тем более что и другая сторона его писательского служения – защита от хищничества родной земли – видимого успеха не принесла. Пал на Алтае Кедроград, организации которого Владимир Алексеевич отдал немало сил и в котором видел пример правильного хозяйничания, вырублены с жестокостью кедрачи, а на Байкале, на спасение которого Чивилихин кинулся одним из первых, и по сей день продолжают травить воду целлюлозные комбинаты.

Нет, ничего не было напрасно. Спасающие – спасают, так было и будет. Огромный патриотический порыв, вызванный романом «Память», радость и гордость от русского имени, встреча с Родиной, с которой, не расставаясь, мы были в разлуке, потому что знали ее коротко, духовное прозрение, готовность претерпеть за Россию что угодно, принятие ее с любовью и состраданием в сердце – все это не могло исчезнуть бесследно. И все это не в 91-м году нам дано, а добыто прежде. В сегодняшней истерзанной и разграбленной России оно ушло в тылы, силу которых мы еще не знаем.

Владимир Чивилихин сделал все, что мог, и даже много больше, чем мог один человек. Ему упрекнуть себя не в чем. Имя его навсегда занесено в святцы отеческого служения.

России не повезло, быть может, лишь в том, что у нее было недостаточно таких защитников, как Владимир Чивилихин.

Сергей Сартаков

Владимир Алексеевич… всегда в движении, в беспокойном поиске. Он любит Сибирь и верен всей душой земле, на которой вырос. Любовь к своей родной земле у него не пассивная, созерцательная, не сентиментальная, а действенная, мужественная, любовь смелого, сильного сына, всегда готового грудью встать на защиту матери – посмей только кто обидеть ее. И с великолепной настойчивостью Владимир Чивилихин защищает от покушений… живую природу. Он делает это серьезно, умно, доказательно, не поддаваясь лишь чувствам. Прежде чем отрезать, он примерит семь раз, перевернет архивы, соберет документы, исследует труды авторитетнейших ученых, лично побеседует с ними, съездит на место сам.

Валентин Свининников

Иногда в сердцах вырывалось у Владимира Алексеевича: да что мне, больше всех нужно?! Сидел бы и писал себе просто художественные повести и романы. Небось получается не хуже, чем у других. Но темперамент воителя, более глубокое, чем у многих и многих, понимание сути вещей, более зоркий – прозревающий – взгляд и в глубины истории, и в грядущее вновь и вновь звали его к «злобе дня», к публицистике, можно бы сказать, но публицистике, которую он поднял на огромную художественную высоту.