Дочери огня

— Чтобы открыть вид из замка на пруды, — сказал нам сын привратника, — монастырскую стену собираются снести. Так посоветовали госпоже.

— Посоветуйте вашей госпоже, — ответил я, — освободить заложенные кирпичом стрельчатые арки, тогда откроется вид на пруды из галереи, и не в пример более живописный.

Он обещал в точности передать мои слова.

Потом пришел черед осмотра башни и часовни. Мы взобрались на башню. Оттуда видна вся долина, изрезанная прудами и реками вперемежку с большими пролысинами, именуемыми Эрменонвильской Пустыней: сплошной серый песчаник, там и сям поросший чахлыми соснами и вереском.

Меж облетающих деревьев сквозили кое-где краснобурые пятна еще уцелевших каменоломен, оживляя зеленоватый тон полей и рощ; затканные плющом белоствольные березы в уборе пожелтевшей листвы четко рисовались на фоне красно-бурых лесов в голубой оправе небес.

Спустившись с башни, мы осмотрели часовню; это настоящее чудо архитектуры. Устремленные ввысь столпы и нервюры, строгость и изящество отделки свидетельствовали, что часовня была построена на скрещении эпох пламенеющей готики и Возрождения. А картины, которыми мы залюбовались, едва вошли в часовню, написаны, на мой взгляд, уже в расцвете последней из этих эпох.

— Сейчас вы увидите святых жен, у которых, можно сказать, все прелести наружу, — предупредил нас сын привратника. И впрямь, на стене сбоку от входной двери отлично сохранилась фреска, изображающая мадонну в славе, — она слегка выцвела, низ был замалеван живописью клеевыми красками, но восстановить все в первозданном виде не составит труда.

Разумеется, шаалисским монахам хотелось бы прикрыть чересчур уж откровенную наготу этих изображений в стиле Медичи. Что и говорить, ангелы и святые жены весьма смахивали на гологрудых и голозадых амуров и нимф. Роспись апсиды в промежутках между нервюрами сохранилась еще лучше — аллегорические ее сюжеты указывают, что сделана она была уже после смерти Людовика XII. Уходя из часовни, мы обратили внимание на герб над дверьми — исходя из него, можно было бы точно датировать, к какой эпохе относятся самые поздние фрески.

Снизу трудно было во всех подробностях разглядеть, что изображено на четырех полях гербового щита, подцвеченного в более позднее время голубой и белой краской. В первом и четвертом полях помещены птицы — сын привратника называл их лебедями, — причем в первом ряду их две, во втором одна; но это были не лебеди.

Может быть, орлы с распростертыми крыльями или птицы без клюва и лапок, скажем, орлята, или те же орлята со связками стрел?

Во втором и третьем полях — не то острия пик, не то лилии, что, в общем, сводится к одному и тому же. Герб венчала кардинальская шляпа, осеняющая его треугольниками сетки с кистями по нижнему краю; впрочем, так как из-за трещин в стене мы не могли сосчитать, сколько там рядов этих кистей, вполне возможно, то был головной убор не кардинала, а аббата.

У меня нет под рукой нужных книг. Но мне кажется, это герб кого-то из дома герцогов Лотарингских, но разделенный, как герб французских королей. Может быть, герб того кардинала Лотарингского, который под именем Карла X был провозглашен королем в этом краю? Или другого кардинала, тоже поддержанного Лигой?.. Теряюсь в догадках, ведь я, нужно признаться, еще очень слаб по части истории.

Письмо одиннадцатое

Эрменонвильский замок. Иллюминаты. Прусский король. Габриель и Руссо. Могилы. Шаалисские аббаты

Шаалис остался позади, еще несколько рощиц — и мы в Пустыне. Когда стоишь в ее центре, она и впрямь пустыня, потому что кругом видишь одну пустынность, но какая же это пустыня, если полчаса ходьбы — и вам открывается самый умиротворяющий, самый прелестный пейзаж на свете. Настоящая маленькая Швейцария посреди леса, а этого и добивался Рене де Жирарден, замысливший воссоздать здесь облик родины своих предков.

За несколько лет до революции замок Эрменонвиль стал местом встреч иллюминатов, втайне готовивших почву для грядущего. На знаменитых эрменонвильских ужинах побывали один за другим граф де Сен-Жермен, Месмер, Калиостро^[140], во вдохновенных своих речах излагавшие мысли, порою парадоксальные, перенятые потом так называемой женевской школой. Думаю, г-н де Робеспьер^[141], сын основателя шотландской ложи в Аррасе, совсем еще юный, а позднее, возможно, и Сенанкур, Сен-Мартен, Дюпон де Немур и Казот^[142], в этом ли замке или в замке Лепеллетье^[143] де Морфонтена, делились причудливыми замыслами преобразования одряхлевшего общества, которое даже своими модами — этими пудреными париками, накладывавшими печать мнимой старости на совсем юные лица, — говорило о необходимости коренных преобразований.

Сен-Жермен принадлежал к поколению, тогда уже сошедшему со сцены, но и он побывал здесь. Это он показал Людовику XV в стальном зеркале его обезглавленного внука, как Нострадамус^[144] показал Марии Медичи ее царственных потомков, из которых четвертый тоже был обезглавлен^[145].