Доказательство и вера. Философия и религия с XVII века до наших дней

Интервьюер: Вы говорите, что перед лицом Другого есть «возвышение», «высота». Другой выше меня. Что Вы имеете в виду?

Э. Л.:

Первое слово лица – «Не убий». Это приказ. [И снова другой наделяется богоподобным атрибутом]. В явлении лица – заповедь, как будто бы господин говорит со мной. Однако в то же время лицо Другого обездоленное, это – нищий, ради которого я могу пойти на все и которому я обязан всем. А что касается меня, кем бы я ни был, как «первое лицо» я – тот, кто пытается откликнуться на призыв.

Интервьюер: Так и хочется сказать Вам: да, в отдельных случаях. Но в других случаях, наоборот, встреча с Другим происходит в обстановке насилия, ненависти и презрения.

Э. Л

.: Разумеется. Но я думаю, что какие бы мотивы ни лежали в основе этой инверсии, та оценка лица, которую я только что произвел, с Другим в его господстве и бедности, с моим повиновением и моим богатством, первична. Она заложена во всех человеческих отношениях. В противном случае мы бы даже не говорили перед открытой дверью: «После Вас, сэр!». Это исконное «После Вас, сэр!» я и попытался описать[764].

С точки зрения Левинаса, именно во встрече лицом к лицу можно осознать свою ответственность и обязанность перед другим человеком. Забота о себе уступает заботе о другом. В его философии религии нет буберовского опыта Бога как присутствующего «Ты». Покорность Богу – вопрос исключительно справедливой, уважительной практической деятельности. В сборнике «О Боге, который становится идеей» в некоторой степени разъясняется представление Левинаса о Боге, хотя «Тотальность и бесконечность» является, по-видимому, его наиболее известной работой[765]

.

Творчество Бубера и Левинаса показывает, что философию можно разрабатывать и изнутри, и извне одной и той же религиозной традиции. На мой взгляд, Бубера, судя по всему, нужно трактовать как еврейского философа, стремящегося с помощью философии артикулировать, обосновать и интерпретировать некоторые аспекты иудаизма с точки зрения современного знания. Левинас, практикующий иудей, опирался на талмудические и библейские источники, но не считал себя еврейским философом: «Я не являюсь еврейским мыслителем, я – просто мыслитель»[766].

Габриэль Марсель (1889–1973), так же как Бубер и Левинас, придает первостепенное значение высшей ценности человеческой личности, а также этике открытости и доступности другим. Подобно Вейль, Марсель решительно выступал против любого бесчеловечного, механистического понимания человека. Он утверждал, что тайна Бытия

не поддается аналитическому описанию. Свои работы

Марсель посвятил анализу надежды и верности. И хотя он не был систематическим философом, его размышления и спекулятивные рассуждения доказали свою практическую ценность[767].

Этих четырех континентальных мыслителей, как и четырех рассмотренных выше философов, не особо волновало картезианское сомнение в существовании внешнего мира. Их, в отличие от фундаменталистов, не интересовало построение доказательств внешнего мира, основанных на эмпирических данных или объяснительной связи[768]. Несмотря на сильные расхождения в понимании других людей (ср. Сартра и Бубера), все они утверждали бесспорное существование «другого». Марсель отстаивал такого рода уверенность в существовании по отношению к другим: