Долгое дело

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Все человеческое сводится к любви человеческой. Что бы человек ни делал, он все делает для людей. Конечная цель всего - любовь к себе подобным. Кто этого не понял, тот не понял самого главного. Если человек выплавил тонны стали, намолотил центнеры пшеницы или выточил две нормы деталей, а вернувшись домой, нахамил соседу, нагрубил жене и обругал ребенка, то зря он плавил сталь, молотил пшеницу и точил детали. Для кого?

Д о б р о в о л ь н а я  и с п о в е д ь. А любовь детей к родителям? Меня воротит, когда я слышу по радио такое письмо: "Я в вечном долгу перед своей мамой и помню о ней. Передайте для нее песню "Оренбургский платок..." А чего ж она, эта любвеобильная доченька, не поедет к своей мамане да не живет с ней? За мужа держится? За городские квадратные метры?

Послушайте песни. Их тысячи - о любви мужчин и женщин. Песен о любви к матери - несколько. А о любви к отцу, по-моему, одна. И социолог не нужен.

А любовь к детям? Тут я ничего сказать не могу: у меня их, слава тебе, господи, не было. Как говорится, дети - цветы жизни, но пусть они цветут на чужих подоконниках. Когда я вижу мамашу в окружении детишек, мне хочется взять тазик и не поплакать в него от умиления, а треснуть им мамашу по голове. Кругом жизнь кипит, а она крольчихой заделалась. Я бы любила детей, не будь они так похожи на своих родителей.

Аделаида Сергеевна попутешествовала в такси, рассеянно прошлась пешком, вдавилась с толпой в Центральный универмаг, с толпой же выдавилась из другой двери и забрела в тихий, продуваемый сквозняками и хорошо обозримый переулок. Единственная телефонная будка ее устраивала.

Она плотно закрыла дверь, опустила монетку, набрала номер и сделала странное движение губами, словно их помассировала. И когда трубка отозвалась гудком, Калязина успела сделать еще одно странное движение нижней челюстью и горлом, как что-то проглотила.

- Да...

- Вера? - спросила Аделаида Сергеевна голосом, очень похожим на голос инспектора Петельникова.

- Я...

- Ну как ты?

- Нормально. А кто со мной говорит?

- Вот тебе раз...

- Что-то не могу узнать.

- Вадима Петельникова не узнаешь?

- Извините, впервые слышу.

- Ну, гаси свет.

- Что вы сказали?

- Вера, пошутила и завязывай.

- Может быть, вы хотите познакомиться?

- В следующий раз, - пообещала Калязина, довольно улыбнувшись.

Каши маслом не испортишь. Она знала, что переложи масла - и каша испортится. И все-таки не удержалась от еще одной проверки Веры Акимовой. Кашу можно испортить маслом, но береженого и бог бережет. Теперь она верила своей ассистентке, как телефонному роботу времени. Теперь можно.

Калязина вновь стала бродить по улицам. Толкалась в магазинах, проехала остановочку на трамвае, в молодежном баре выпила три рюмки кубинского рома, покурила в скверике, и когда первые признаки сумерек потемнили окна, она приблизилась к заброшенной телефонной будке, стоявшей в темной стенной выемке.

Аделаида Сергеевна достала двухкопеечную монетку и вздохнула. Работать шпионкой она бы не смогла - слишком осторожничает. И монетки кончились, последняя, а у шпиона все при себе - от монеток до хорошего ликера.

Она набрала номер и опять сделала те же странные движения губами, нижней челюстью и шеей.

- Да-да, - торопливо ответила трубка.

- Серафима Никитична? - спросила Калязина чистым юношеским голосом, выбранным ею, потому что он держался на одном тоне дольше других имитированных голосов.

- Да. - Теперь это "да" ушло в трубку тяжким камнем.

- Как поживает дача?

- Зачем вы бросили на веранду клубок в бензине? - закипела Ливенцова.

- А, ты уже побывала на даче?

- Конечно, побывала.

- Шерсть в бензине для того, чтобы у тебя не было сомнений в моих намерениях.

- В подлостях я никогда не сомневалась, - опять вскипела Ливенцова.

- Милочка, это не подлость, а способ зарабатывать деньги.

- А честных денег тебе не заработать или их мало? - злилась Серафима Никитична.

Говорить измененным голосом Калязиной было трудновато, но она Ливенцову не обрывала, угадывая за ее злостью уже принятое решение.

- Милочка, я беру у тебя деньги не потому, что у меня их мало, а потому, что у тебя их много.

- У меня трудовые.

- Не трудовые, а мужнины.

- Какое тебе дело, чьи они!

- Итак? - оборвала Калязина уже не юношеским, а мужским голосом.

- Что "итак"?

- Серафима Никитична, это мой последний звонок...

- Пятьсот рублей...

- Не на базаре.

- Ну шестьсот.

- И девятьсот девяносто девять не возьму.

- Черт с тобой, с грабителем...

- Правильно, Серафима Никитична, дом стоит того.

Ливенцова умолкла, сухо всхлипнув. Ей нужен был крохотный перерывчик Калязина его дала; сейчас, именно сейчас хозяйка дачи прощалась со своей тысячью.

- Куда доставить? - безголосо спросила Ливенцова.

- Серафима Никитична, у тебя есть голубой плащ...

- Есть.

- И синего цвета сумка, похожая на ведро.

- Есть.