Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Иван Алексеевич никогда не скрывал нелюбви своей к немцам, которыми окружила себя Анна. Мог ли он молчать о том в столь отдаленном от столицы месте? В застольях, на Масленицу или в другие дни язык его чересчур развязывался в откровенностях. И вот Ушаков и Тишин сумели войти в доверие к Долгоруким, и скоро пошел донос в Петербург. Впрочем, лучше привести здесь архивный документ – пересказ одного из потомков князей Долгоруких. Вот что содержится в том документе: «…Ушаков послал в Тобольск одного из своих родственников, капитана Сибирского гарнизона, чтобы тот запутал ссыльных в какое-нибудь опасное дело. Капитан научил Тишина донести: 1) что князь Иван ему говорил об императрице в оскорбительных выражениях; 2) что Тишин видел у него картину, изображающую коронование императора Петра II; 3) что у князя Николая есть книга, напечатанная в Киеве, в которой описано обручение его сестры с императором; 4) что воевода Бобровский и майор Петров разрешали ссыльной семье принимать гостей; 5) что князь Иван бывал у жителей городка, кутил, роскошничал и хулил государыню; 6) что духовенство Березова бывало постоянно в гостях: обедало и ужинало в ссыльной семье.

В мае 1738 г. Ушаков получил этот донос и приехал в Березов. Но сказал, что явился для того, чтобы внести возможные облегчения и улучшения в положение сосланных. Он каждый день бывал у Долгоруких, обедал, гулял по городу… Уехал и тут же прислал приказ посадить князя Ивана в одиночное заключение; кормить, чтоб не умер».

Ушаков (тот, что послан был в Березов) находился там не одну, не две недели, обладал даром выведывать мысли, и в конце концов «все у него на ухе лежали».

Преображение князя

Ах, какие черные дни наступили для Натальи Борисовны! Кажется, и солнце тогда не светило, и весь белый свет померк, и трава полегла-пожухла, а от слез на глазах пелена повисла…

Арестовали ее Ивана Алексеевича и посадили в земляную тюрьму. Как ни выйдет она из своей избы, куда ни взглянет – глаза в тюрьму упираются, сердце ноет и болит: как-то он там, дорогой, несчастный Иван Алексеевич? Не позволяют им видеться, не берут передачи. Но уж если что задумает Наталья Борисовна, непременно того добьется. Уломала-таки стражников, разрешили ей приносить еду мужу. Приготовит узелок, завяжет – и к охраннику: «Любезный, добрый, передай моему горемыке… А это вот себе возьми».

Через какое-то время начальник караула преисполнился сочувствием к молодой княгине и даже позволил ей заходить к узнику. Принесла она строганой оленины, хлеба, квасу, на коленках влезла в земляную тюрьму и оказалась в мужниных руках. Как он жалел ее, как плакал! А она утешала:

– Тяжко тебе, Ванюша? И нам не легче с сынком нашим… Поешь… И не горюй. Авось дело сладится, отпустят тебя… Золото, говорят, огнем искушается, а человек – напастями. Так и мы с тобой. Денно и нощно молюсь за тебя, Ванюша.

– И я молюсь, – отвечал князь, жадно поедая принесенную еду.

Был он худ, волосы взлохмачены, глаза горели, но – ни капли сомнения, сожаления о сказанном, и опять возвращался к тому, что было восемь лет назад, к Бирону…

– Повелел злодей сей извести наш род. Ужо ему, окаянному!

И крепко обнимал жену – единственную поддержку во всех своих несчастиях. Не осталось и следа от прежнего ликующего князя, от жизнелюбия, которым он заражал Петра II. Он читал Библию, повторял молитвы. Однако когда обнимал свою супругу, будто вливалась в него живая сила. Даже тут, в тюрьме, желал ее, и только шагающие, видимые через решетку ноги часового отрезвляли…

Шел четвертый месяц заключения в земляной тюрьме. Миновало короткое лето, и опять задули осенние ветры, надвинулась тьма – это навевало тоску. «Ах, что за жизнь!» – вздыхала Наталья, оставаясь одна.