Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Когда дули ветры, гремели громы, Иван Алексеевич, чтобы отвлечь жену, был деятелен, разговорчив, пел песни под шум ветра. Покой же и медлительное движение судна, напротив, приводили его в мрачность, он опять возвращался к мыслям о злополучной своей судьбе, каялся, что принес жене столько горя. Зато Наталья Борисовна, угадывая его состояние, становилась ровно-спокойной, даже веселой. Она более обращала внимание на красоты природы, любовалась закатами, а то находила в поведении окружающих что-нибудь забавное. Князь как-то поймал осетра, она привязала рыбину за веревочку и все шутила: «Вот и не одни мы в неволе, вот и осетрок разделяет ее с нами!»

Князь, глядя на жену, думал: сколько жизней отделяют их от счастливого дня помолвки? Не одна, не две – целая вечность. Думал ли он, что такой станет она в испытании? Княгиня чувствовала на себе его взгляды, догадывалась про его мысли и иной раз спрашивала:

– Любишь ли ты меня, Иван Алексеевич, как прежде?

– Прежде? – задумчиво переспрашивал он и горячо отвечал: – Пуще прежнего!.. Скорблю только, что горе со мной терпишь.

– Дай Бог и горе терпеть, да с умным человеком! – весело отвечала она. – В радости так не узнаешь человека, как в горести.

Ответы ее были беззаботны, но сердцем своим знала: лишь неустанной заботой, вниманием, шуткой может она укрепить его дух – и откровенно об этом потом написала: «Истинная его ко мне любовь принудила дух свой стеснить и утаивать эту тоску и перестать плакать; и должна была его еще подкреплять, чтоб он себя не сокрушал: он всего свету дороже был. Вот любовь до чего довела! Все оставила: и честь, и богатство, и сродников, и стражду с ним и скитаюсь. Этому причина – все непорочная любовь, которой я не постыжусь ни перед Богом, ни перед целым светом, потому что он в сердце моем был. Мне казалось, что он для меня родился и я для него и нам друг без друга жить нельзя. И по сей час в одном рассуждении и не тужу, что мой век пропал, но благодарю Бога моего, что Он мне дал знать такого человека, который того стоил, чтоб мне за любовь жизнью своею заплатить, целый век странствовать и великие беды сносить, могу сказать, беспримерные беды».

…Чем дальше на север, тем шире и полноводнее становилась река. Оставалась одна ночь пути, когда путешественникам предстало необычное зрелище: по небу заполыхали синие, зеленые, желтые полосы. Будто гигантская люстра свисала с небес, и яркие светы то возникали, то меркли, внушая страх и трепет.

То было полярное сияние…

* * *

И вот уж миновал год, как обитают сосланные в злосчастном Березове. В поношенном платье, в меховой безрукавке сидит Наталья Борисовна возле слюдяного оконца, покачивая висящую на лиственничной жердочке люльку.

За окном колышутся под ветром кусты, шевелятся березовые ветки – а в памяти проносится пережитое за этот год… Как ворчал, ругался свекор, как Иван вспыхивал, отцу не перечил, но и скрыть обиду не мог: разжаловали его, и стал он в семье будто не родной… С каким терпеньем муж строил избу! Пока жили со всеми вместе, наслушались ссор-раздоров. Зато сделал слюдяные оконца для своей избы, сложил две печи, законопатил щели – радости было! И въехали с нехитрым своим скарбом!

Выделили им лишь стол, шкап, две лежанки, а из посуды – только глиняные плошки да медный самовар и кастрюлю. Перетащили два сундука с одеждой, иконами, книгами да неведомыми Наталье свертками княжескими и начали жить.

А тут зима холодная налетела, метели завьюжили-завыли. Ладно бы холод, а то и тьма наступила, черный полог опустился – под ним и живи без тепла, без солнышка. Окна заледенели, вода замерзла, из валенок не вылезаешь. Служанка глупа и ленива, сколько раз до времени задвижку закрывала, чуть не задохнулись однажды в угарном дыму… Пришлось княгине самой учиться и печи топить, и стирать, меха шить. А князюшка ее только успевал колоть да таскать дрова – топили по три раза на дню. И не узнаешь, где день, где ночь: тьма вселенская, хорошо хоть часы были большие, ясные, цифры и стрелки черные, а поле белое.