Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Пройдет время, и Долгорукая напишет в «Своеручных записках»: «Я не постыжусь описать его добродетели, потому что я не лгу. Не дай Бог что написать неправильно. Я сама себя тем утешаю, когда вспомню все его благородные поступки, и счастливою себя считаю, что я его ради себя потеряла, без принуждения, из своей доброй воли. Я все в нем имела: и милостивого мужа, отца, и учителя, и старателя о спасении моем. Он меня учил Богу молиться, учил меня к бедным милостивою быть; принуждал милостыню давать, всегда книги читал, Святое Писание, чтоб я знала слово Божие, всегда твердил о незлобии, что никому зла не помнила».

Наталья Борисовна упрашивала стражников, носила мужу еду, подавляя свою гордость. Как-то словами и подношением умаслила одного стражника, а тот в ответ оттолкнул ее, грубо обругал. Она вспыхнула:

– Хотя мы и сосланные, однако княгиня я…

– Какие уж вы тут княгини?! На краю света… Пошла, пошла, пока пускаю.

Еще более вспыхнула Наталья: это говорят ей, дочери фельдмаршала, отдавшего живот свой за Отечество? И все же сдержалась, опустила глаза, сунула стражнику горбушку хлеба. Ведь в слюдяном окошке, под землей, она видела черную бороду мужа и горящие гневом глаза!

Ах, не может она ничем гордиться, должна вытерпеть все!

Наталья Борисовна проникла в подземелье, и они бросились в объятия друг к другу так, будто спасались от наводнения или от пожара. Слезы его перемешались с ее слезами, а волосы ее спутались с его волосами… – Натальюшка, сердце мое!

И опять телами своими согрели они промерзлую землю. Быть может, именно в ту последнюю встречу и зародилась в ней новая жизнь… Когда же выбралась на поверхность земли, набросилась на нее дикая метель.

Всё ревело, выло, земля и небо смешались, дождь и снег; ветер, будто раненый зверь, метался по земле. Наталья сделала несколько шагов, юбка ее прилипла к ногам, лицо захлестнуло комьями мокрого снега. С трудом дошла до своего крыльца. Войдя в избу, задохнулась – вдруг охватило ее такое неизбывное отчаяние! Слезы так и текли из глаз. Всегда сдержанная, терпеливая, не умеющая жаловаться – она ли это? Куда ж подевалась ее стойкость?..

Лишь переодевшись, посидев на табуретке возле своего первенца, спящего сына, при свете лампады наглядевшись на ангельское личико, постепенно успокоилась. Печка была хорошо натоплена, часы показывали полночь – ясные римские цифры выделялись на белом фоне. Ровное тиканье часов, дыханье ребенка, молитва успокоили ее, утишили боль в груди, и она крепко уснула…

Долго ли спала – сама не знает, а проснувшись, глянула на часы и удивилась: стрелка на цифре три. Иль она забыла их завести? Подошла – часы молчали. За окном слабо брезжил северный рассвет. Михайлушко играл с горностаем. С колотящимся сердцем оделась она и выглянула в окно. Ночная буря утихла, но всюду были следы разбоя: перевернутая лавка, разбросанная поленница, что-то валяется на земле – и ни единого человека, ни единого стражника.

Она бросилась к тюрьме, глянула на дверь – та была нараспашку: пустота!.. Гонимая ужасом, побежала к отцу Матвею.

– Батюшка, что тут сделалось сей ночью?

– Народу понаехало – страсть!

– Да кто хоть, откуда?! – вскричала она с ужасом.

– Проснулся я ночью – отчего-то возымел подозрение. Отправился, кроясь, сюда. – Отец Матвей говорил не торопясь, а она… она вся горела. – А тут светопреставление: тащат, волокут, ружьями толкают… И коменданта, и воеводу, и всех ваших. На пристань погнали, да и погрузили, а там уж и судно, и баржа готовы, и казаки на веслах. С великим поспешанием творили черное свое дело, с великим… И увезли посередь ночи, тайно. Должно, в Тобольск.

…И тогда уж совсем черные дни начались для княгини Натальи Борисовны.

А судьба дорогого ее Ивана Алексеевича надолго затерялась в неведомых сибирских глубинах. Лишь вспоминались дурные его предчувствия о вершителях судеб в столице.