Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

– Миновало три дня – снова письмецо прислали его сиятельство, – похвасталась Аннушка: – «Анна Николаевна! Два письма от вас я здесь получил. Надеюся, что и вы тоже получили два письма… Стужа здесь великая, а я должен всякий день выезжать во дворец, где никогда так холодно не бывало и ветрено, особливо в зале, а в церкви, как, как во дворе… Я один почти никогда не обедаю. Квартира моя довольно дымна по утрам, здесь везде фигурные печи. Я не знал, как скучно для меня здешнее житье: образ жизни здесь иной, чем в Москве. Там мало дамы говорят, а здесь очень много…»

«Знать, интересно говорят, – подумала Параша. – Должно, Николаю Петровичу по душе, не то, что тут… все арии да уроки…»

– Я в ответ нашему батюшке все в подробностях описываю, на каждое его известие свою реляцию даю, – улыбнулась Аннушка. – Он это любит. (Старый граф ценил свою «услужницу» именно за то, что любые его слова принимала близко к сердцу, сочувствовала, а иной раз могла дать и дельный совет.)

«Ах, Петр Борисович, – сокрушалась про себя Паша, – что же вы ни слова про сына вашего не напишете?» Но именно в ту минуту Аннушка как раз читала приписку от молодого графа.

«Аннушка, голубушка, здравствуй, – это пишет Николай Петрович. – Поклонись от меня княгине и Парашиньке. Скажи Татьянушке, что я, слава Богу, здоров».

«Княгине Марфе Михайловне и мне, значит, – поклон, а Тане сообщает, что жив-здоров», – с бьющимся сердцем подумала Паша.

Уходила она почти счастливая.

И все-таки… Миновали рождественские дни, новый Год, а ей, Паше, ни словечка, ни единой строчечки. И опять понесли ее ноги к Аннушке. На этот раз даже не решилась пройти в комнату, остановилась возле шкафа китайской работы, черного, с позолотой, и обратилась в слух: может, известно, когда их сиятельства вернутся домой?

Анна Николаевна обрадовалась гостье – приятно похвастать письмами хозяина:

– Послушай, Пашенька, что пишут его сиятельство!«Нет возможности все мои беспокойства описать, и удивляюсь, как я это сношу. Обедаю не во всякое время, ложусь спать за полночь. Всякий день зовут, всякий день три обеда, не знаю, куда попасть. Вчерась был на ассамблее у князя Александра Михайловича, где меня запотчевали и заласкали; танцы были великие, Матюшкина все свои грасы показывала… Теперь лишь приехал из дворца и устал очень. Завтра португальский министр дает бал и зовет весь парад… Больше писать не могу: темно становится. Пребывая навсегда ваш доброжелательный друг – Г.П.Ш.»

– Парашенька, ты как мыслишь, верно ли пишут они насчет своего здоровья? Ну как такое выдержать? Может, огорчать нас не желают?

– Что вы, Аннушка, не можно, чтобы граф писал неправду…

А та не умолкала:

– Это только подумать, как они, бедные, там живут! Всякий день по три-четыре обеда, а после – ни полежать, ни поспать, а ведь граф больны: подагра, правый бок тяготит и сердце тоже… А там щеголять надо… Хорошо, хоть в карты выигрывает, здесь-то я его все в дурачках оставляю… Во дворце мерзнут все, никак не согреются, кашляют да сморкаются… Ты садись, садись к печке ближе, Пашенька! Что стоишь?

Гостья присела.

– Бедный дедушка! Живет не как хочется, поневоле, – это же какое ему мученье! От беспокойств устает, скучает. Так и пишет: «Дон-дон-дон, а дома лучше…» Стужа превеликая и кормят, как гусей иль поросят… Да еще концерты эти… Жабетти пищала, пишет, помнишь ее?

– Это которая у нас была, пела с Камаскино? – вспомнила Паша. – Какие певицы!

– И-и-и! Большого удовольствия те певички нам не сделали.

Паша ждала приписки от Николая Петровича, но Аннушка вдруг бахнула:

– Старый граф, дедушка, скоро едет, молодой остается в Петербурге, дела у него с Павлом Петровичем, наследником. Ты же знаешь, они старые товарищи.

«Значит, не приедет, – с тоской подумала Параша, – и когда ждать – неведомо». Не один день потом маялась она черными мыслями. А потом вдруг решила: такое в последний раз! Сама не знала, что сделает, только не будет больше того! Крепостная она, но не значит, что безвольная! И что-то с того дня в ее характере переменилось…

Павел Петрович – сын императрицы

А положение молодого графа в Санкт-Петербурге складывалось довольно щекотливое: с отцом бывал он в Зимнем дворце, у императрицы Екатерины, однако существовал еще «малый двор» сына ее, Павла Петровича. И тот настаивал, чтобы Шереметев не уезжал из столицы. Как только кончились приемы в Зимнем, Шереметев проводил отца в Москву и сразу дал знать о себе Павлу. У них много когда-то было общего, они поверяли друг другу секреты, – что-то теперь?