Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

– До сих пор ты играла простые роли: воспитанниц, служанок, горничных, нимф, но в тебе запрятаны такие сокровища души, в тебе есть такая загадка, ты способна на такие превращения, что… И ты ревнива, как героиня опер Паизиелло… Пора начинать новую актерскую жизнь.

Как настоящий Пигмалион, Шереметев увлеченно «лепил» из своей любимицы актрису, свою Галатею, увлекает ее новой ролью – «Инфанты Заморы». Героиня ее то бедная девушка, то знатная дама, то повелительница рыцарского турнира… В опере Паизиелло – и ночные чудовища, и темный лес, и рыцари, и гром с молнией!..

Инфанта влюблена в рыцаря Монроза. Чтобы испытать его храбрость и преданность, с помощью придворных она идет на различные мистификации. В ночном лесу рыцаря окружают призраки, чудища, а сама Инфанта является ему в образе бедной красавицы Блондины. Рыцарь Монроз очарован, но она ревнива, ей кажется, что он смотрит на другую женщину… Ее прячут в таинственном замке, Монроз бросается на поиски. Ему приходится преодолевать препятствия – и все же он находит девушку, спасает, признается в любви, предлагает стать его женой. Но тут она ссылается на свою бедность… Блондина-крестьянка исчезает. А появляется вновь уже в образе Инфанты, королевы рыцарского турнира. Кто станет победителем – тому она отдаст предпочтение. В финале, разумеется, влюбленные счастливы.

Оперу показывали в шереметевском доме в Москве, на Никольской улице, перед Рождеством 1784 года. Успех – огромный! В Москве, в Останкине, опера не будет сходить со сцены еще годы…

А граф Шереметев увлекает актрису новыми идеями! Он же настоящий человек XVIII века – мечтатель, мистик, утопист.

– Ты – моя Галатея! Великая актриса! Пожалуйста, когда кончается опера, не кланяйся так робко, униженно. Забудь что ты – крепостная, ты великая артистка, ничуть не ниже тех, кто в зале! Я построю для тебя новый театр, большой, с глубокой сценой!.. Там церковь Живоначальной Троицы – и рядом будет наш театр! Или Дворец искусств.

– Славно, – отвечала она, – а то меня в Кускове «барской барыней» дразнят, злые «ехи» распускают…

– Не слушай никого!

Ярким сентябрьским днем граф велит запрячь лошадей, и в кожаной черной карете они еду т через Марьину рощу, о которой, надо сказать, ходила дурная слава.

– Ах ты, милая, – шепчет граф, обнимая в темноте кареты хрупкие плечики…

Но тут мы оставим влюбленных в темной карете и перенесемся снова в Кусково…

Людская. В центре в окружении дворовых и лакеев сидит Сенька-кучер. Тесно, душно. Забрела сюда и нагловатая отставная фаворитка Изумрудова: еще бы, ведь Сенька возил графа с Парашкой куда-то далеко от Кускова. Что-то расскажет? Не терпит Изумрудова Прасковью, ни тела в ней, ни красы, ни румянца и смеха веселого – чем тонконогая Парашка приворожила его сиятельство? Не иначе, дала приворотное зелье. Изумрудовой бы такое! Не раз уж подсылала она к этой чертовке домового лохматого, а то еще к окну ее приставляла человека на ходулях в белой простыне: будто призрак!

Сенька-кучер уже вошел в раж, рассказывает:

– Вы послухайте, что с нами стряслось-то обратной дорогой!

– Да где? Говори толком!

– Не перебивай! Ехали мы в Марьиной роще, все знают сие гнездо воров и разбойников, притон жулья и мошенников. Голову оторвут, казенную печать поставят, шубу украдут да тебе же и продадут – вот какой там народишко!

– Сказывают, там Марья-разбойница хозяйствует, – подает кто-то голос.

– Так-то бают, да только не совсем так. Проведал я, что служила эта Марья у отца в съезжей избе, и повадился туда один барин с лакеем… Этот лакей храброго десятка мужик был, и раз ночью зарезал барина своего, а Марью у отца умыкнул… Незаконные люди стали они – что делать? Теперь одна дорога – разбойная.

– В тех местах леса глухие, до самого Останкина. В лесу поставили они землянку и жили-хоронились там. Как едет богатая карета – так свист, улюлюканье, грохот! А после пусто на дороге, и карета пуста!..

– Про что балакаешь-то, таратуй? Ты ж обещал сказывать, как наше сиятельство с Парашкой в Останкино ехал.

– Что ж ты, сукин сын, перебиваешь меня? – огрызнулся Сенька-кучер, требовавший уважительного отношения к своим байкам. – Не раз уже нападали на того лакея, хотели поймать его. Только не такой он парень, чтоб попадаться, со смекалкой… И везло ему. А Марье-разбойнице совсем, видно, надоели разбои, – взялась за ум… Будто была она и у нас в Кускове, да, да… И видела киятр наш, актерок-певиц… Должно, душа-то ее еще не совсем грешная…

Говорливый Сенька решил передохнуть. Он со значением помолчал, ожидая от слушателей одобрения. Одобрение не заставило себя ждать: кучера хлопали по спине, по плечам, просительно улыбались.