Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

– Да, так вот, – Семен важно продолжал рассказ. – Погостили мы в Останкине, их сиятельство все что-то своей полюбовнице показывали, – и давай назад. Как раз мимо Марьиной рощи. Темно уж, лес кругом – что ж вы думаете? Сижу я на козелках, погоняю – вдруг! трах-бах! Переворачивают карету, кричат: «Барин, выходи! Давай все, что есть у тебя! Кошелек, деньги, золото!..» Его сиятельство без спешки выходят, подают руку своей кралечке и молвят не без гордости:

– Я граф Шереметев, вам будет худо, когда вас поймают! Каторга вас ждет! Отстаньте лучше!

А Прасковья-то наша белее снега стоит, как осиновый лист трепещет…

– Ну и что дальше-то? Не мотай душу, Сенька!

– Чо, чо? Наша Параскева тут как взовьется своим голоском в самые небеса – все и ахнули. Про какую-то Аве Марию запела. А дальше – как раз Марья, про которую говорят «разбойница», увидела ее да как закричит: «Так то ж артистка! Шереметевские они! Я видала в киятре. Не трожьте!»

И тут, верьте – не верьте, разбойники спешились, дверцу кареты открыли: пожалте! Меня уж собирались убить, а тут посадили на козлы да еще и поклонились:

– Извиняйте, барин! Знаем мы про вас. А за сердечное волнение вам – подарок! – и протягивает эта самая Марья Прасковье нашей шелковый цыганский платок!

– Будто бы? Может, врешь ты все? Язык-то у тебя, что помело…

Кучер поднялся со своего места и, отставив одну ногу, с важностью промолвил:

– Ежели не боишься – спроси у самого графа. Только они велели про то никому не сказывать. Так что – я вам, а вы – молчок. Иначе сошлют за длинный язычок.

Тут рассказчик налил чаю в блюдце и принялся истово, с шумом пить.

Тоска

Московское дворянство давно избрало Шереметева Петра Борисовича своим предводителем. По этому случаю он во главе группы уездных представителей отправился в Петербург, на прием к императрице. Было это перед Рождеством. Николай Петрович Шереметев, будучи губернским представителем Москвы, уехал тоже, и осталась кусковская усадьба без хозяев.

При господах в усадьбе раным-рано все оживало, бурлило, двигалось, бежало, получало задания: кто на огороды, кто в поле, в лес, кто – на конюшню, в поварскую, буфетную… Кусково напоминало пчелиный рой. Лакеи, официанты, повара, ключницы, кучера – все при деле. А как уехали господа – погрузилось имение в оцепенение, в молчаливое ожидание.

Удалился по своим делам Вороблевский, заболела Марфа Михайловна, даже баба Арина попритихла. А Пашеньку – будто лишили силы и сна. В неизвестности пребывать о возлюбленном – худшая из отрав.

К счастью, в доме оставалась Анна Николаевна, Аннушка-калмычка, добрый кусковский ангел. Много лет назад, когда Калмыкия «вступила под руку» русского царя, стало модно брать в богатые дома детей-сирот из дальних присоединенных земель. Так калмычка Аннушка попала к Черкасским, а Варвара, супруга Шереметева, без памяти ее полюбила. Ей писал письма Петр Борисович, с нею была дружна Паша Ковалева, знала: можно иной раз заглянуть в покои ее в господском доме – вдруг какое известие будет о молодом графе? Не прошло и недели со дня отъезда хозяев, как она поднялась на второй этаж. Аннушка встретила радушно, блестя черными глазками, которые Варя Черкасская называла «глазыньки-таракашечки».

Гостья скромно оглядела малиновые обои с зелеными травами, круглый стеклянный фонарь – тоже новинку, и села возле простого стола из осинового дерева.

– Как живете-можете, Аннушка? Что нового слыхать?

Словоохотливая Аннушка обрадовалась: есть с кем обсудить письма, которые шлет ей граф из Петербурга.

– Что творится в том Петербурге! Холода страшенные, камельки во дворцах еле греют, бедный наш батюшка совсем замерзает…

– Их сиятельства не заболели? – встрепенулась гостья.

– Нетрудно простудиться! – Аннушка взяла в руки пачку писем: – Вон сколько прислал!

– Разве доктор Ладо не с ними? – спросила Паша.

– С ними-то с ними, да только разве доктора спасают от болезней? Вот послушай, что пишут его сиятельство: «8 декабря 1782 г. Анна Николаевна! Доехал я до Санкт-Петербурга. Сам удивляюсь, как скоро все. Уже восьмой день пошел… Слава Богу, приезд мой был чрезвычайно милостиво принят; обедал я у императрицы и великих маленьких князей видел… Стол был сервирован кушаньями в две перемены, на золоченом сервизе… После стола Ее Величество благоволила отсутствовать… А вечером был бал и после давали оперу „Орфей“».

– Ой! – не удержалась Пашенька. – «Орфей», должно быть, красивая опера! И артистки там – не чета нам.

– Что ты, милая, голубушка, да такой голос, как у тебя, раз в сто лет бывает!.. Я ему на то письмо ответствовала, мол, скушно без вас, дедушка, уж две недели прошло – как год целый. А вот послушай-ка, еще что они пишут: «Я теперь спешу ехать во дворец: праздник сегодня. Вздумай только: я всякий день во дворце по два раза. Сам дивлюсь, как меня достает… Здесь все суетятся и я тоже должен… Остаюсь доброжелательный ваш друг Г.П.Ш.»