Дом на Северной

Дома никого не было. На кухонном столе нашел записку от жены: с сыном и матерью уехала на дачу и приедет только через неделю. Сергей наскоро съел банку шпрот и вышел на балкон. Солнце еще не село, прячась где-то за домами; окна верхних этажей истекали багрянистым отблеском зари; на тротуарах, тополях и липах, на прохожих и автомобилях, изредка проносящихся по улице, лежал красноватый полусвет от окон.

«Она убежала от меня, — думал он, язвительно усмехаясь и с каким-то непростительным благодушием глядя на прохожих. — Она от меня, дурака, убежала».

На следующий день Сергей к девяти пришел к себе на работу, молча поздоровался со всеми в редакции, сел на свое место у раскрытого окна.

Его любили на работе, как любят всегда человека за дело, не просто за то, что ты улыбаешься всем и в общем хороший малый, а товарищ, никогда не подводивший, на которого можно положиться, которому доверяет начальство. Сергей материал давал быстро и именно тот, необходимый позарез в данный момент, в данном, как говорил главный редактор Николай Николаевич Медьялоков, большой любитель шахмат, миттельшпиле.

Он уже несколько лет собирался заняться серьезной литературой, писать художественные очерки о шоферах, их нравах, быте. Он любил запах машинных масел, запах промасленной одежды, любил наблюдать за работой шоферов и сам мечтал поработать шофером и сдал специально для этого на права шофера 3-го класса. Но вот уже столько лет это оставалось мечтой…

На следующий день Сергей принес главному редактору материал о рабочих Омского механического завода.

— Ну, что новенького в Сибири? — спросил главный, жестом приглашая сесть и поворачиваясь в кресле из стороны в сторону.

— Тепло в Сибири, — отвечал Мирошин, но не сел, тем самым давая понять, что не намерен долго задерживаться. — Хорошо. Воздух чист. Особенно в деревне.

— Возили обкомовские… или?..

— Нет, у меня там деревня, в которой родился. Заехал.

— Родились? Ну и как?

— Что как? — спросил в свою очередь Мирошин.

Главный, молодой мужчина, лет тридцати трех, низкого роста, с кривыми сильными ногами и узким, строгим лицом, считал себя большим знатоком человеческих душ и начинал всегда издалека, полагая, что индуктивный метод беседы открывает много неожиданного для руководителя. Он называл этот метод своим личным стилем и был очень горд таким открытием.

Главный сделал вид, что поглощен читкой принесенного материала, быстро скользя взглядом по исписанным страницам, хмыкал, качая головой. Несколько абзацев действительно прочитал, с тем чтобы специально сделать по ходу замечания.

— Вот здесь усилить: о значении работы в сложных климатических условиях — акцент! — Он пометил жирно красным. — А вот здесь — конкретизировать. Машин — а сколько? Работают — а их потенция на поле? А вообще — отлично. Рад. Поздравляю.

— А теперь отпустите меня на недельку, на время, которое я должен был использовать для этой статьи.

— Хорошо. Отлично, — раздумывал главный, делая паузы. — Отлично. Когда вы написали очерк? Еще в Омске?

— Да нет. Вчера на работе. И вечером. Дома.

— Хорошо, отлично, — сказал главный, пристально поглядывая на Мирошина. — Хорошо. Но вот к нам поступил тут один матерьялец с места, короче говоря, оттуда, тоже из Омска, — почему я сразу о тебе подумал, — с того же завода. Посмотрите. — Он быстро протянул несколько листков, исписанных мелким почерком, и выжидательно посмотрел на корреспондента. — Нужно обработать. Пишет рабкор.

— Не возьму. Я не рабочая лошадка, на которой можно без конца ездить. Каждый месяц я обрабатываю по три-четыре вот таких опуса, с позволения сказать. Но вы знаете, лучше написать еще одну статью, чем обработать вот это… Есть другие, кто может, а не только я…

— Но интересы… авторитет. Рабкор пишет.

— До свидания, Николай Николаевич.

Главный хотел было возразить, но Мирошин уже вышел, и слышно было, как торопливо направился к лифту.

В последние дни после приезда из командировки Мирошина словно подменили. Вечно куда-то спешил, брался за какое-нибудь дело и, не доведя его до конца, тут же принимался за другое. Начал несколько статей, очерков и наконец, все забросив, пошел посидеть на суде, где слушалось дело о мелком хулиганстве. Судили маленького человечка, обреченно глядевшего в зал, за побои, нанесенные жене. Тут же сидела и жена подсудимого, полнотелая женщина, с широким белым и чистым лицом, округлыми сильными руками, кротко глядела в зал с видом пострадавшей. Но в ее взгляде проскальзывало что-то знакомое Мирошину. Только потом он понял, что точно так же на него порою — с укором пострадавшей — смотрела жена.