Дом на Северной

Весь вечер с этого момента они не приседали ни на минуту. Иван Николаевич демонстративно не слазил с печи, считая, что кончилось для него блаженное время. Впервые пришло ему в голову за столько лет жизни у Кати, что если оттеснят его на второй план, придется простить сыновей и вернуться к ним.

ГЛАВА XVIII

К полуночи Катя с Татьяной Петровной сильно притомились, еле на ногах стояли. Старуха совсем выбилась из сил, села на табуретку, тупо глядя на Катю, не могла и руки поднять, так все ныло в теле от усталости.

— Моя Оленька помене росточком вышла, а вот уж покрупнее, — сказала она, ласковая и бессильная от забот, но довольная, с тем легким, труднообъяснимым чувством, когда усталость потопила человека, а ему все же эта усталость в радость.

— А кормить, ой, не надо? — тревожно поглядела Катя на кровать, где, завернутый в пеленки и одеяло, лежал ребенок.

— Кормить-то сразу ни в коем, погодить трошки, пусть ее голодочком протянет, пусть потянется да покричит, уж кричать-то полезно, надо. А вот ноготки что недоросшие, так это к болезням, злые недруги своими ноготками так и цепляют болезни, так и вешают, тут уж гляд да гляд за ней насторожить. А вот моя Оленька… Мать ее не знала, куда девать, то ли отдать кому, то ли в детдом спихнуть. Ну, думаю, уходит ребеночка, ой, уходит. И взяла. Я ее с пипеточки кормить кормила. Так она у меня ни в разу, маленькая, не простуженная. Где-то она?

— Ой, теть Таня, подрастет, мать настоящую найдет.

— Так уж если, — согласилась старуха, вытирая слезы. — Да уж подрастет, тогда и поумнеет.

— А то, — Катя уверенно и быстро согласилась.

— Мать — она все одно как едино пупком с ребенком увязана. Вот я зубами как наловчилась, приохотливо делаю дело это больное. Сколько так делано в жизни, в ней ко всему приучаешься, а особливо когда что на добро все. Було так, что вскорости опосля войны забегаю к Матрене Столбовой, а она благим ревет матом — родила, а отцепиться нету сил никаких, а все ж наружу торчит, кровь хлещет. «Дура, говорю, ребенка — ладно, еще народишь, а ить себе погубишь, грызть надо, коли само не вышло, не брезгуй таким делом». — «Не могу-у!» — кричит. «Как же, говорю, не можешь, коли жить хочешь?!» — «Хочу-у!» — кричит. «Ну, коли хочешь, учись, гляди, как люди грызут». Отгрызла.

Катя прибрала в сундук лишнее и принялась мыть пол. Иногда у нее в животе появлялись боли, она останавливалась передохнуть и снова принималась за уборку. Устав так, что дрожали руки, вытерла взопревший лоб.

— Юра через три дня придет, а то я б оставила, — оправдывалась она. — А дядь Ваня небось спит?

— Чего ему станет, спит старый. Ему одно — спать. Не шибко в ём любви к ребенку. Он и сам как ребенок — то подай, это сделай, то поднеси, одне капризы. А в дождь ить спиться, дай бог времени только. Слышь, барабанит? Как зарядил в полдень, так не остановится к утру.

— Теть Таня, может, дать грудь? — спросила Катя, не слушая ворчание старухи, занятая своими мыслями, тем, как придет Юра, и как ему объявят о ребенке, и как он, конечно, будет несказанно рад. Желаемое чувство встречи подгоняло ее, торопливо, она только изредка бросала взгляды на ребенка, досадуя и волнуясь, что тот не кричит, не просит грудь, но и радуясь: ребенок у нее не крикун.

— Катюша, первое молоко дурное. Сцеди его в стаканчик, да поставь, да потом плесни в окно, а уж далее гляди, как попросит — не морить, справно кормить, береги от простуды пуще глаза своего — мой тебе совет. Сырости, как цыпленок, боится. Так ну а он, ребеночек, все одно что цыпленочек. Ишь, дождь-то принарядился шпарить, мог бы и подождать.

Катя отерла мокрый лоб плечом, вымыла руки и стала сцеживать молоко в стакан.

— Чуть оставь, жалко добро-то, — сказала старуха, зевая и охая. — Грудь у тебя — вон молоко-то струит как. Уж я-то жалею — опосля войны не родила еще. Вот жалость. Совестливо було, думала, мужика нету, убило в самом начале войны, в первые самые дни не уберегся, бог знает что подумают. А нянчила бы нынче внучонка, вот радость-то светила мне. Совестно было. А тогда я с силой была, могла и принести ребеночка. Как назовешь?

— Ой, не знаю! Ой, Юра придет, подскажет, поди, у его на имена прямо страсть, он такие знает — не выговоришь, — отвечала Катя, то и дело подбегая поглядеть на ребеночка. — Спи-ит, глазки закрытые. Ой, носик морщинится, ой, скукосилась как! Личико, личико скукосила! Спать я у стеночки положу, а уж сама с краю, пока кроватки нету.