Дом на Северной

Катя ходила по комнате, усталая, но довольная, в груди радостно тукало сердце. Усталость растекалась по всем, казалось, ее жилкам, но спать не хотелось. Горели щеки, предплечья рук. Боль в животе не отпускала, ломило в бедрах, но радость не оставляла ее, потому что все уже позади — вот радость, на кровати. И Катя уже ревновала девочку. К кому только? Не важно. Когда Татьяна Петровна говорила что-нибудь ласковое о своей Оле, то в Кате медленно поднималось недовольство, и она, сжав искусанные губы, молчала, затаивала обиду. В ней просыпалась ревнивая мать-кормилица, та, которая не отпустит ребенка ни на шаг от себя, будет вместе с ним плакать и радоваться, до конца своих дней не сможет надышаться на него. В этом нарождающемся исступлении было что-то древнее, временами это отталкивало кажущимся язычеством, но вместе с тем в нем преобладало неиссякаемое, словно родник, чувство, наполненное любовью, чувство, которое никогда не сможет породить вражду, ненависть.

Катя от жизни ничего не хотела, кроме добра. В повседневных своих неудачах сохранив нежную любовь к ней, а теперь благодарила ее за случившееся. Она ходила по комнате с мокрым полотенцем, как бы раздумывая, что ж делать, остановилась в углу, отвернулась от Татьяны Петровны. Кофта была мокрая от постоянно сочившегося молока. Обтерла мокрым полотенцем грудь, надела другую кофту и села на кровать. Рядом присела сонная старушка, только по привычке любопытствуя. Но грудь ребенок не брал, сколько Катя ему ни давала. Он слабо ворочался, морщил личико, не открывая глаз, испускал при этом какие-то странные звуки, пузырил нос и рот. Катю забавляло вначале это, потом испугало. Когда ей показалось, что он взял сосок, успокоилась. Она слегка надавливала на грудь, чтобы ребенку легче было сосать, но вскоре убедилась, что ребенок грудь не сосет. Она растерянно оглянулась на Татьяну Петровну.

— Маненький, — сказала сонно старуха, прикрывая ладошкой рот. — Вот моя Оленька…

— Ой, перестаньте вы со своей Оленькой, надоело! Сколько можно! — с досадой проговорила Катя. — Чего ж она, теть Таня? А? Не берет.

— Намочилась, чай. Перепеленай пеленки сухие, их у печи я угрею. — Старуха прихватила сухие пеленки и ушла к печи, расстелила на теплой печке, села рядом, насильно открыв глаза, боясь, что заснет и свалится с табуретки.

Она услышала, как вскрикнула Катя, и, оставив пеленки, направилась поглядеть. Катя развернула ребенка и, зажав рот рукою, в ужасе глядела на него.

Старушка подошла, глянула и сразу все поняла.

— Господи, синюшняя какая-то… Оё-ёй! Беги, Катюша, в больницу.

— Поздно, теть Таня, там никого нету.

— Уж беги, миленькая, скорей. Не ждать-то надо, а бежать со всех ног. Знаешь, где больница? От центральной площади к церкви — это на Чкалове улице. Беги, миленькая, не теряй времечко, не теряй. Час потеряешь — жизнь проплачешь.

— Теть Таня, а может, понесем?

— Так ить загубим-то! Гляди, погубим. Тьфу, тьфу, типун мене на язык! Беги, миленькая. Так и так, скажи, раньше-то времени, мол, на свету божьем появилась. Оне добрые, в горе грех не помочь. Приведи скорей врача, а я укутаю потеплее ребеночка.

— Ой, теть Таня, боюсь! — Катя бросилась одеваться, оглядываясь. Она никак не могла попасть в рукава плаща, схватила зонт и, почувствовав, как от волнения у нее заболело в животе, выбежала из дому.

Дождь лил густой, с нахлестом; железная крыша дома гудела от напора. Временами дождь шквалом обрушивался на город, и тогда все меркло вокруг и тонуло в густом шуме. Ноги Катины разъезжались, вода потоком стремилась по улице, волоча щепки, хворост, прихваченные во дворе.

Фонари не горели на Северной улице, и Катя торопилась в полной темноте, то и дело натыкаясь на заборы. Не прошла она и полпути, как выбилась из сил. Боковой ветер завернул зонт, и она оказалась под дождем, теперь зонт скорее мешал, чем помогал. Катя на минуту останавливалась передохнуть, чтобы унять страшно колотившееся сердце. В голове то ли от шума дождя, то ли от чего другого ломило так, что она не выдержала, присела на корточки, глубоко задышала, чтобы унять боль. Через минуту снова бежала, хватая открытым ртом воздух.

На центральной площади Котелина горели, к удивлению, фонари, вокруг них повисли туманно-белые шары дождя, но света от фонарей на самой площади не было. Возле райкома горели еще гирлянды майской иллюминации; весь фасад старого купеческого здания был усеян разноцветными лампочками, и от их великого множества было, пожалуй, несколько светло, видны были, во всяком случае, против них сильные, косые струи дождя. Как только Катя увидела наяву дождь, сразу же почувствовала, как вымокла и как дождь хлещет по ее разгоряченному спешкой телу.