Дом на Северной

Старуха, стоявшая перед иконой и отвешивающая поклоны, услышав Катины обвинения, решила, что на Катю напал бес, та спятила с ума, схватила икону и кинулась к Кате. Врач тем временем, испугавшись, несмотря на свою невозмутимость, попятился к двери, не сводя по-прежнему умных, внимательных глаз с женщины. Татьяна Петровна протянула руки с иконой, шепча молитву, призывая ангела-хранителя снизойти на Катю. Катя увидела икону, вспомнила, как она вымаливала на паперти перед церковью спасение своему ребенку, как плакала и унижалась, и в ней яростно застучало желание отомстить тому, кто не внял ее мольбам. Она тут же схватила икону и с отчаяньем бросила об пол. Старая икона разбилась со страшным грохотом.

— Просила-а… Я его просила-а… Ой, я ж молилась, теть Таня… Просила-а я его, так просила-а… Ой, не захотел спасти! Так будь же ты трижды проклят! Сгори ты огнем! Пламенем изойди! Будь прокля-ат! — Катя еще успела босыми ногами с остервенением броситься на разбившуюся икону.

Старуха повалилась на Пол, прикрыла икону, загораживая от Катиных ног, с ужасом простирая к Кате руки.

Но Катя с новой силой зарыдала, повторяя:

— Я просила-а!.. Просила-а!.. — Она опять увидела себя возле церкви под дождем, и слезы с новой силой хлынули из глаз.

ГЛАВА XIX

Гурьянов остановился возле универмага, долго глядел отсюда на Катин дом, затем обошел универмаг несколько раз, возвращаясь к прежней своей мысли, которая преследовала его вот уже несколько дней: ему не нравилась своя жизнь, он испытывал к ней отвращение. Гурьянов обдумывал ее тщательно и находил свою вину во всех бедах, обрушившихся на Катю, на свою семью, на него самого, наконец. Кругом, куда ни кинь, виноват он один. Неудавшаяся жизнь с первой женой, которую он вздумал пожалеть, обернулась трагедией для Кати. Его желание поухаживать за Катей обернулось тем, что он полюбил ее, а любовь его — вон что! Хуже не придумаешь. Нет, недаром его Машка обвиняла во всем, даже в том, что он решил пожалеть и взять ее с ребенком. Пожалел! О случившемся с Катей Гурьянов узнал от милиционера. Этот добрый милиционер потом отпустил его во двор развеять тоску, а Гурьянов взял и ушел на целый день. К Кате прийти побоялся, а бродил по степи без толку целый день, ничего не выбродил, но схлопотал еще пятнадцать суток. Какой он подлец, этот Гурьянов! Кругом одни беды от него, подвел милиционера, себя, в тяжелые дни оставил Катю на произвол судьбы. Нет, такое не прощается. «В чем же дело? — спрашивал себя Гурьянов. — Хочу сделать добро, выходит одно худо». Очень не нравилась ему своя жизнь. «Пить не шибко пью. Курю… Но эта привычка еще с войны, да и все люди курили, вон Тарас Бульба из-за своей паршивой трубки погиб… Нету жизни! Уходить надо в потусторонний мир, но как уйдешь? Ведь не умрешь же так, посреди бела дня. Не хочешь, а жить надо, так устроен человек, что живет вот отпущенное, а дальше… не ясно, что дальше. Жизнь идет, шагает… Скучно тебе, горько, тяжело, невмоготу даже если, но все равно живешь… Эх, как она устроена, дали тебе ее, чтоб прожил по-человечески, начертил кто-то тебе белую линию, а вот иди по ней не сворачивая, ибо справа грязь, ноги замажешь, слева — то же самое, а вот иди, стремись по линии белой, дошел — что-то тебе на том конце люди скажут? Что скажут, если не сорвался, прошел чисто, хорошо? Ясно, что скажут, не плохое уж во всяком случае».

Гурьянов поглядел на Катин двор. Возле калитки стояла Катя в белой кофточке, черной юбке, а перед ней низенькая, очень плотненькая женщина в мужской рубашке с засученными рукавами. Катя, сложив руки на груди, слушала, а низенькая женщина что-то говорила.

Гурьянов сторонкой прокрался ко двору, перелез через забор, притаился за сараем так, чтобы его не было видно.

— Допустим, я нашла себе мужа, — говорила твердым голосом женщина, торопливо вытащила из сумки пачку сигарет, закурила, поглядела, зажмурившись, на солнце и продолжала: — Жизнь такова. Я начинаю все заново. Рву старые связи. Все заново. Все абсолютно! Ольга у мамаши. Она меня похоронила, но зато я не похоронила себя. А это главное. Я с этим не посчитаюсь. Интересное дело — она на меня обижается, как будто я не человек и застрахована от слабостей. Допустим, она безграмотная, недалекая, но все же прощать людям разве нельзя? Она меня, допустим, похоронила, хуже не придумаешь. Но я забыла не потому, что мне Ольгу девать некуда, она большая девочка, самостоятельная, но, допустим, по другим причинам. Ольга пусть у мамаши…

— Пусть, — перебила ее Катя, оглянулась, и Гурьянов, выглядывавший из-за сарая, увидел бледное ее, такое родное лицо, что у него дыхание перехватило.