Домби и сын

— Нтъ ужъ вы извините меня, — продолжалъ Тудль, выступая впередъ и размахивая фуражкой. — Я бы не сталъ васъ безпокоить, да только старшій мой сынишка, Котелъ, изволите припомнить? Его, впрочемь зовутъ Робинъ, a это только прозвище. Вы его включили тогда въ училище Благотворительнаго Точильщика.

— Ну? — сказалъ м-ръ Домби строгимъ и сердитымъ тономъ. — Что же онъ?

— Да что? — продолжалъ Тудль, махнувъ рукой и покачивая головой съ видомъ отчаянной грусти, — вдь онъ совсмъ свихнулся.

— Какъ свихнулся? — спросилъ м-ръ Домби не безъ нкотораіо удовольствія.

— Да, такъ-таки и свихнулся, судари вы мои, — продолжалъ отецъ, устремивъ горестный взглядъ на обоихъ путешественниковъ, надясь встртить въ майор нкоторое сочувствіе своему горю. — Котелъ пошелъ по дурной дорог. Злые люди завлекли его въ свою шайку. Быть можетъ, онъ опомнится и авось, Богъ дастъ, возвратится на путь истиный, a теперь — бда, да и только. Вы объ этомъ, м-ръ Домби, вроятно, услыхали бы отъ чужихъ людей, а, пожалуй, и начальство донесло бы вамъ, что вотъ-де Благотворительный Точильщикъ развратнаго поведенія. Мн больно, сэръ, говорить объ этомъ да ужъ такъ и быть: узнайте отъ отца о разврат его сына. Бдная Полли горюетъ день и ночь. Она въ отчаяніи, господа, — заключилъ Тудль, снова устремивъ печальный взглядъ на майора.

— Обыкновенная исторія, — сказалъ м-ръ Домби, подавая майору руку. — Его сыну я доставилъ воспитаніе. Вотъ и благодарность!

— И впередъ наука, — отвчалъ майоръ. — Примите совтъ отъ стараго Джоя, м-ръ Домби, — людей этого сорта воспитывать никогда не должно. Они же сядутъ вамъ на шею.

— Да и то сказать, — продолжалъ отецъ, — если бы вы знали, какъ тиранили мое дтище въ этой школ Благотворительнаго Точильщика! Не проходило недли, чтобы его не выпороли два или три раза. Бывало, бдняжка сидитъ за книгой день и ночь, a изъ училища воротится съ раздутыми щеками и подбитымъ глазомъ. И какъ срамили его! Наднутъ, бывало, дурацкій колпакъ, да и давай дразнить, какъ попугая. Учитель-то его, скажу я вамъ, хуже всякой собаки. Ни жалости, ни пощады… и за всякую бездлицу…

— Пойдемте, майоръ, — сказалъ м-ръ Домби. — Этому конца не будетъ.

— Разумется, не будетъ, — подтвердилъ майоръ, усаживаясь въ карету и потчуя страшными ругательствами бднаго туземца, который помогалъ господину помстить приличнымъ образомъ въ вагон его тучное тло.

— Да, м-ръ Домби, — продолжалъ онъ, — опять повторю вамъ, — этому народу не нужно давать никакого воспитанія. Вотъ, напр., если бы выучить чему-нибудь этого разбойника, да его бы повсили на первой вислиц.

М-ръ Домби согласился съ печальнымъ видомъ, нахмурилъ брови и молча слъ въ карету, не обращая вниманія на окружающіе предметы. Поздъ тронулся. Майоръ болталь безъ умолку, a м-ръ Домби боле и боле погружался въ пасмурныя думы. Не одинъ Точильщикъ былъ y него на ум: крепъ на запачканной фуражк кочегара послужилъ плодовитой темой для тревожныхъ размышленій. Было ясно, тотъ носилъ трауръ по его сын.

Итакъ, сверху до низу, дома и вн дома, отъ Флоренсы, въ его богатыхъ и пышныхъ хоромахъ, до грязнаго работника, разгребающаго уголья въ дымящемся паровоз, — вс обнаруживаютъ притязанія на участіе въ его сын, вс оспариваютъ его y отца! Могъ ли онъ забыть, какъ жена этого добряка плакала надъ подушкой умирающаго ребенка и называла его своимъ милымъ, ненагляднымъ дитяткой! Могъ ли онъ забыть, какая лучезарная радость озарила лицо умирающаго младенца, когда эта женщина осыпала его своими материнскими ласками!

— Какъ? — думалъ м-ръ Домби. — Ужели этотъ несчастный осмливается обнаруживать свою печаль о предмет, безконечно удаленномъ отъ него по общественному положенію? Ужели онъ, забрызганный масломъ, запачканный сажей и золою, сметъ носить трауръ по его сын? И ужели этотъ младенецъ, призванный по своему назначенію раздлять его сокровища, планы, власть, и съ которымъ они должны были отдлиться отъ всего міра грудами золота и серебра, — ужели онъ могъ современемъ допустить къ себ всю дрянь, которая теперь съ такою наглостью хвастается своимъ участіемъ къ его преждевременной смерти! Ужасныя предположенія!

Путешествіе не доставляло мру Домби никакого разсянія. Цвтущія поля и богатые сельскіе виды были для него дикой пустынею, по которой онъ стремглавъ летлъ съ мучительными мыслями въ голов, съ безотрадной тоской въ сердц. Быстрота дороги оскорбляла и дразнила его своимъ сходствомъ съ быстрымъ потокомъ молодой жизни, унесенной такъ безжалостно къ ея невдомой цли. Сила, которая теперь вихремъ мчала его по желзнымъ рельсамъ, гордо презирая на своемъ пути вс возможныя препятствія и унося за собой живыя созданія всякаго пола и возраста, всякаго званія и положенія — эта несокрушимая сила была, въ его глазахъ, образомъ торжествующаго чудовища, — смерти.