Домби и сын

Герріэтъ Каркеръ испустила пронзительный крикъ. Странница посмотрла на нее съ презрительной и недоврчивой улыбкой.

— Израненная нога — эгэ! Какая тутъ бда? и что вамъ за дло до израненной ноги y такой женщины, какъ я?

— Потрудитесь омыть и перевязать вашу ногу, — сказала Герріэтъ ласковымъ тономъ. — Позвольте подать вамъ воды и полотенце.

Женщина судорожно схватила ея руку и, закрывъ ею свои глаза, принялась рыдать, — не какъ женщина, но какъ суровый мужчина, застигнутый врасплохъ въ своей необыкновенной слабости. Ея грудь подымалась высоко, глаза горли лихорадочнымъ блескомъ, и все обличало сильнйшее волненіе.

Больше изъ благодарности, чмъ по чувству самосохраненія, странница обмыла и перевязала израненную ногу. Потомъ Герріэтъ предложила ей остатокъ своего умреннаго завтрака и посовтовала передъ отправленіемъ въ дальнйшій путь обогрться и осушить передъ каминомъ измоченное платье. Опять больше изъ благодарности, чмъ изъ нкоторой заботливости о себ самой, странница услась передъ каминомъ и, не снимая съ головы изорванной тряпки, нагрвала ее ладонью своей руки. Вдругъ, оторвавъ глаза отъ камина, она обратилась къ радушной хозяйк.

— Бьюсь объ закладъ, вы думаете теперь, что я была когда-то красавицей не послдней. Взгляните на меня.

Съ какимъ-то дикимъ неистовствомъ она взъерошила обими руками свои волосы и потомъ забросила ихъ назадъ, какъ будто въ рукахъ ея были страшныя зми.

— Вы чужая въ этомъ мст? — спросила Гер ріэтъ.

— Чужая! — отвчала она, пріостанавливаясь на каждой фраз и заглядывая въ огонь. — Да, чужая, лтъ десять или двнадцать… Календарей не водится тамъ, гд я была. Лтъ десять или двнадцать… Много утекло воды съ той поры. Я совсмъ не узнаю этой страны.

— Вы были далеко?

— Очень далеко. За морями. Цлые мсяцы зды сухопутной и морской. Я была тамъ, куда отвозятъ арестантовъ, — прибавила она, обративъ широкіе глаза на свою собесдницу. — Я сама была арестанткой.

— Богъ, конечно, простилъ васъ!

— До Бога высоко, a люди близко, да не прощаютъ! — вскричала она, кивая головой на огонь. — Если бы на земл было больше снисхожденія, авось и на неб… да что тутъ болтать объ этомъ!

Это было произнесено тономъ подавленной злобы; но когда она встртилась съ кроткимъ и любящимъ взоромъ Герріэтъ, лицо ея утратило суровое выраженіе.

— Кажется, мы съ вами однихъ лтъ? — продолжала она, перемняя разговоръ. — Я, можетъ, постарше годомъ или двумя. Подумайте объ этомъ.

Она вздохнула, повсила голову и опустила руки съ отчаяннымъ видомъ погибшаго человка.

— Все можно загладить, и раскаиваться никогда не поздно, — сказала Герріэтъ. — Вы, конечно, раскаялись и…

— Нтъ. Я не изъ такихъ. Я не могу и не хочу. И зачмъ? Толкуютъ мн объ исправленіи, о покаяніи; a кто, позвольте узнать, раскаялся въ обидахъ, которыя мн сдланы?

Она встала, повязала голову платкомъ и поворотила къ дверямъ.

— Куда вы идете?

— Туда, въ Лондонъ.

— Въ какой-нибудь домъ?

— У меня есть мать. Думаю, что есть, а, можетъ, и нтъ. Она мн столько же мать, сколько ея берлога жилой домъ, — заключила бродяга съ дикимъ смхомъ.

— Возьмите вотъ это, — сказала Герріэтъ, подавая серебряную монету. — Это бездлица, но ее достанетъ вамъ на одинъ день.

— Вы замужемъ? — спросила бродяга, принимая монету.

— Нтъ. Я живу съ братомъ. У насъ нтъ лишнихъ денегъ, иначе бы я предложила вамъ больше.

— Вы позволите мн поцловать васъ?

Вмсто отвта Герріэтъ Каркеръ подставила щеку. Еще разъ путница схватила ея руку и прикрыла ею заплаканные глаза.

Черезъ минуту она исчезла.

Исчезла въ мрачную ночь, въ проливной дождь, при завываніи сильнаго втра. Въ город мерцали огни, и туда, черезъ безплодный пустырь, направила свои стопы странная женщина, готовая погрязнуть въ этомъ бездонномъ омут страстей и разврата.

Глава XXXIV

Еще мать и дочь

Въ грязной и мрачной лачуг сидитъ грязная и мрачная старуха. Она прислушивается къ завывапію втра, къ дождевымъ каплямъ и, корчась въ три погибели, разгребаетъ жалкій огонь въ жалкомъ камин. Какъ скоро дождевая капля, пробиваясь черезъ дырявую кровлю, падаетъ и шипитъ на потухающемъ угл, старуха вздрагиваетъ, вздергиваетъ голову и потомъ опять опускаетъ ее ниже и ниже вплоть до пожелтвшаго костляваго остова груди.

Нтъ въ избушк ни одной свчи, и только догорвшее полно изъ камина проливаетъ тусклый свтъ на окружающіе предметы. Кучи лохмотьевъ, кучи костей, жалкая постель, два, три изуродованныхъ табурета, дв-три хромыя скамейки, черныя стны, черный потолокъ, — вотъ все, на что выглядывалъ догоравшій огонь, похожій на глазъ дикаго полууснувшаго звря. Съежившись передъ огнемъ грязнаго, разваливающагося камина, старуха сидла молча, протянувъ грязныя ноги на грязный половикъ и пялила тусклыя буркулы, какъ вдьма, готовая черезъ минуту, черезъ дв, выскочить въ трубу на шабашъ чертей, изъ которыхъ одинъ уже выставлялся въ половину на стн, въ половину на потолк, выдлывая страшныя гримасы и дожидаясь, по-видимому, чтобы открыть сатанинскую вечеринку адскимъ вальсомъ вельзевулова изобртенія.