Доминион. История об одной революционной идее, полностью изменившей западное мировоззрение

Всё же, даже вынося подобные решения, сам Павел никогда не забывал о границах своих возможностей. Он не собирался лицемерно объявлять себя новым Моисеем. Когда у него спрашивали совета, он советовал; но его советы не следовало приравнивать к заповедям Божьим. Его послания не были новой Торой. Не будучи законодателем, Павел не устанавливал Закон Христа; его роль как апостола была скромнее: помочь обращённым распознать этот Закон в себе самих. «…Вы показываете собою, что вы – письмо Христово, через служение наше написанное не чернилами, но Духом Бога живаго, не на скрижалях каменных, но на плотяных скрижалях сердца» [220]. Стремясь ясно выразить, что он имеет под этим в виду, Павел, разумеется, ссылался на древние писания: в книгах пророков уже говорилось о временах, когда Бог заключит со Своим избранным народом Новый Завет и напишет Свой закон «на сердцах их» 

[221]. Но, помимо памятных образов из пророчеств, Павлу были известны и другие примеры выражения той же идеи, которую ныне пытался сформулировать он сам. Составляя в Коринфе послание римским церквям, Павел открыто признавал, что не только иудеи имели понятие о том, что хорошо и что плохо. У других народов подобные представления, хоть и смутные, тоже существовали. Откуда эти представления взялись? Поскольку Бог не даровал другим народам Закона, они могли поступать правильно лишь «по природе» [222]

. Для иудея это было поразительное признание. В Торе не было места концепции естественного закона. Но Павел, пытаясь описать тот Закон, который, как он верил, в результате Распятия и Воскресения записан в сердцах всех, признающих Христа своим Господом, рискнул приспособить для своей цели учение греческих философов. Использованный им термин – syneidesis – ясно свидетельствует, о какой именно философии идёт речь. Центром своего благовествования Павел сделал стоическую идею совести.

Люди давно пытались осмыслить, что означало для мира пришествие Христа; и вот в великой борьбе толкований наступил поворотный момент. Проповедники, с которыми столь решительно спорил Павел в Послании к галатам, утверждавшие, что за крещением должно следовать обрезание, ещё не были окончательно побеждены; но их взгляды уходили в прошлое. В церквях, основанных по всему Средиземноморью стараниями Павла, суждено было утвердиться его представлениям о Божественном замысле. Никогда прежде сочетание иудейской этики и эллинской философии не приносило столь великих плодов. Идея Закона Божьего, записанного в сердцах людей Святым Духом, основывалась одновременно и на учении фарисеев, и на мировоззрении стоиков, но была одинаково чужда и тем и другим. Значение этой идеи было таково, что послания Павла – письма странника, не занимавшего никакой должности, не имевшего никакого влияния на дела мирские, – преобразили наш мир сильнее, чем любой другой революционный текст. Влияние этих писем будет ощущаться тысячелетиями на континентах и в обществах, которые сам Павел не мог даже вообразить. Именно его представление о законе ляжет в основу целой цивилизации.

Воистину он был тем, кем считал себя сам: провозвестником нового начала.

Разожгите огонь мой

«Ночь прошла, а день приблизился…» [223] Так писал Павел «святым» (по-гречески – hagioi) церквей города Рима. Стремительность, с которой он продолжал объезжать Средиземноморье, то собираясь посетить Иудею, то намереваясь отправиться в Испанию, была порождением его вечной тревоги: время этого мира подходит к концу. Всё мироздание словно готовилось разродиться чем-то новым. Перемена в делах земных и небесных, которую возвещал Павел, была поистине вселенской. Под звук труб, приветствуемый ангелами, вскоре должен был вновь явиться Христос. Павел с нетерпением ждал возвращения Господа, и в то же время одна мысль об этом вгоняла его в дрожь. «…Ваш дух, и душа, и тело во всей целости да сохранится без порока в пришествие Господа нашего Иисуса Христа» [224], – увещевал он обращённых. Использованное им слово «пришествие» (по-гречески – parousia) легко находило отклик в сердце каждого эллина. Стремление увидеть сошедшего на землю Бога, которое когда-то эксплуатировали воинственные ничтожества, жаждавшие божеских почестей, вроде Деметрия Полиоркета, соединялось здесь с благоговением, с которым иудеи относились к единому Богу Израиля. Второго пришествия с одинаковым трепетом ожидали представители разных культур.