Доминион. История об одной революционной идее, полностью изменившей западное мировоззрение

В этом Церковь Запада опиралась на авторитет человека, который был епископом отдалённого африканского портового города ещё в те годы, когда вся империя говорила о Павлине, а весь Рим слушал Пелагия. И всё же его идеи оказались гораздо более влиятельными. Для Августина Гиппонского именно различия тех, кого сумела объединить христианская вера, сотворившая из чуждых друг другу членов общества единый народ, ярче всего свидетельствовали о её славе. «Ибо дивятся, что во имя Распятия собрался и соединился весь род человеческий, от царей до одетых в лохмотья» [349]

. Августин по себе знал, что значит прийти ко Христу. Он принял христианство только на четвёртом десятке. Возможно, он так и не стал бы христианином, если бы не услышал однажды, словно в наваждении, доносящийся из соседнего сада детский голос, твердящий: «Возьми, читай» – и не начал читать послания Павла. Августин прожил бурную жизнь. Уроженец глухой провинции, он сделал блестящую карьеру и оказался при дворе императора; переезжал из одного города в другой: из Карфагена – в Рим, из Рима – в Милан; перепробовал всевозможные культы и философские учения; знакомился с женщинами в церквях. Такой человек имел шанс убедиться, насколько непохожими друг на друга могут быть люди. И всё же, вернувшись из Италии в родную Африку и став вскоре епископом Гиппона, Августин мечтал о христианстве воистину кафолическом – то есть вселенском. «Ныне да будет всё в Церкви!» 

[350]

Однако это стремление для Августина, в отличие от наиболее радикальных последователей Пелагия, вовсе не означало, что все различия между представителями разных слоёв общества, богатыми и бедными, необходимо устранить, а всё имущество сделать общим. Как раз наоборот. Епископ Гиппона смотрел на человечество слишком пессимистически для того, чтобы верить, что наступит время, когда необходимость в благотворительности исчезнет. Сказано в Евангелии: «…нищих всегда имеете с собою…» [351]. Сам Христос предупреждал, что и богатству, и бедности суждено существовать на свете до конца времён.

Недоверие Августина к идеям общественного переустройства отчасти основывалось на его личном опыте. В Гиппоне, как и во всей Африке, продолжал существовать церковный раскол, зачастую принимавший самые грубые формы. На дорогах за городскими стенами всегда следовало ожидать нападений; жертву могли даже облить едкой кислотой. Августин понимал, что ему, как епископу кафолической церкви, постоянно угрожает опасность. Но он видел в радикальных донатистах не просто противников своей епископской власти, а врагов порядка как такового. Нападая на богатые виллы, они хватали хозяев, «людей благородных и прекрасно образованных, <…> привязывали к жерновам и ударами кнута принуждали ходить по кругу, словно презренных вьючных животных» [352]. Августина никто бы не убедил, что сердца бедняков чище, чем сердца богачей. Все пали одинаково низко. Различия в общественном положении меркнут на фоне греховности, одинаково свойственной всему роду человеческому. А это значит, что богач, раздавший, подобно Павлину, всё своё состояние, может быть уверен в своём спасении не более, чем нищая вдова, в присутствии Иисуса пожертвовавшая в сокровищницу Храма всё, что имела, – две медные монетки. И ещё это значит, что любая мечта о создании на земле общества, не знающего ни крайнего богатства, ни крайней бедности, – это всего лишь мечта.