Дополнительное расследование (т.2)

Курашов мерил шагами свой одноместный номер. То, что он узнал от придурочного коллеги, не облегчало задачу. Напротив, переадресовка вагона на кабельный завод порождала недоумение, переходящее в бессильную злобу. Откупорив уже третью из десяти бутылок коньяка, которым его снабдил Турсунов, Курашов наполнил стакан, сел на кровать и, сделав приличный глоток, скривился. Махмуд советовал звонить ему в исключительном случае. Сейчас розыски зашли в тупик, и Курашов посчитал, что как раз тот случай и наступил.

Пока его соединяли с Таджикистаном, в окнах соседних зданий зажегся свет. Курашов продолжал сидеть в полумраке, медленно, с отвращением на лице, потягивал коньяк.

Наконец раздался длинный, как трезвон обезумевшего трамвая, звонок.

Голос Махмуда звучал глухо, будто говорил он не из теплого края, а из загробного мира.

— Это я, — хрипло отозвался Курашов.

— Говорите.

— Вагон переадресован на кабельный завод. Сведения о вашем знакомом подтвердились. Именно там и именно за то...

— Товар у кого?

— Выяснить невозможно.

Турсунов не отвечал так долго, что Курашов подумал, что прервалась связь, но в тот момент услышал сухой от неудовольствия голос:

— Не мог он исчезнуть бесследно. Сходите на станцию, с шоферами, грузчиками побеседуйте. Если узнаете, что товар забрали плохие люди, понимаете, о ком я... Если так, сразу возвращайтесь. Если он исчез не без помощи нашего знакомого, ищите сбыт. Эта старая лиса могла покинуть нас вместе с товаром. Может, она и не у плохих людей, а в своей норе на мешках...

— У плохих, у плохих, — вставил Курашов. — Точно!

— Тогда возможны варианты с лисятами...

Аллегорический язык Турсунова вызвал у Курашова изжогу. Однако, понимая опасность разговора по телефону, он продолжил беседу в том же духе:

— Значит, если товар у старой лисы или у каких-нибудь лисят, нужно сделать, чтобы товар вернулся?

— Желательно, — ответил Махмуд, подумав, что, хотя стоимость лука не столь уж и велика для него, дарить деньги какому-то дяде просто глупо. Если этот дядя, конечно, не сотрудник ОБХСС.

Курашов предпочел бы ограничиться командировочными по сто рублей в день, чем совать голову в петлю. Он и так уже выставил свою физиономию напоказ в этом МНУ, без чего, к сожалению, нельзя было обойтись, но что, к еще большему сожалению, могло быть связано с осложнениями. Но возражать Махмуду он не стал, рассудив, что коли назвался груздем, никуда не денешься, все равно придется лезть в кузов.

— Да!.. Я тут одного товарища привлек, — многозначительно произнес Курашов.

— Хоть десять, — сразу понял намек Махмуд. — Найдете товар, возмещу.

— Ясно, — вздохнул Курашов.

— Хоп.

— Хоп.

26

Уже несколько дней Ефимов изнывал от тоски. Закончились допросы, очные ставки. Следователь — из молодых, шустрый — провел все следственные действия быстро и квалифицированно. Убеждать Ефимова в том, что признание смягчает вину, он сильно не старался, так как считал добытые доказательства достаточными для изобличения во взяточничестве. Именно так он и сказал Ефимову.

И неожиданно для себя Аркадий Владимирович остался не у дел. Собеседников в камере было хоть отбавляй, но все разговоры уже переговорили. Из этих бесед удивленный Ефимов вынес одно — с ним сидят совершенно невиновные люди. Он не знал, что они говорили своим следователям, но здесь били себя в грудь и кричали, будто залетели ни за понюшку табака. Имелись в камере и простаки, сообщавшие каждому, как неправильно они поступили, и с нетерпением ожидавшие суда, чтобы поскорее попасть в колонию и начать нормально работать. Больше всего Ефимова поразили рожи невиновных. Ни с одним из них он не согласился бы встретиться в темном переулке и никому бы из ближних этого не пожелал. Аркадий Владимирович даже стал испытывать некоторую неловкость из-за того, что, отрицая вину, если и не становился на одну доску с сокамерниками, то, во всяком случае, был к ним близок.

Ефимов понимал, что никакой суд не вынесет оправдательного приговора по его делу, и, конечно, мог все чистосердечно признать, но тогда бы пришлось выглядеть непоследовательным и трусливым лжецом. Этого ему не хотелось. Лучше уж убедить себя в собственной невиновности и тянуть эту песню до конца дней. Глядишь, кто-нибудь когда-нибудь и поверит. Не все же такие твердолобые, как оперативник и следователи...

И вот, когда грусть и одиночество в до отказа забитой камере стали невыносимыми и Ефимову захотелось во весь голос запеть что-либо длинное и бесконечно унылое, его вызвали.

С небывалой радостью он соскочил с нар. Сейчас он был готов встретиться хоть с самим чертом.

Идти длинными многодверными коридорами, спускаться и подниматься по каким-то лестницам ему нравилось. Ефимов даже успел сказать несколько любезных слов пожилой, с сержантскими погонами женщине, которая довела его до камеры для допросов, и воспринял ответную ворчливую фразу как пение сладкоголосой сирены.

Переступив порог и увидев за столом остроносого опера, Ефимов опешил:

— Виктор Григорьевич?! Какими судьбами?!