Дороги и люди

— Подождем немного, — смеется Ираклий Абашидзе, — и я окажусь в рядах формалистических экспериментаторов, а? Но нет! Большие чувства и мысли в поэзии, в литературе — не банальность, которую надо лишь скрыть увертками формы. Нет и нет! На мой взгляд, формализм — это когда поэту нечего сказать людям об общеинтересном и свою пустоту он хочет «компенсировать» словесной игрой, эквилибристикой, а то и просто чудачествами. Повторяю: в настоящей литературе большие чувства и мысли, касающиеся больших проблем, всегда существуют в неподдельно индивидуальной форме внутреннего бытия. А задача — сделать его «внешним», твою форму чувствования превратить в нужную другим, принятую другими. Вот тут и возникает необходимость новой — уже художественно новой — формы. Как нельзя представить себе спутник Земли или космический корабль без ракетоносителя, так и поэзия бессильна подняться на высокую «космическую» орбиту без ракетоносителя — новой, современной формы. Наше время требует, просто требует от литературы поисков, новаторства — подлинного, конечно.

— Вы имеете в виду не только глубину поэтической передачи человеческой психологии?

— Конечно, не только. Вы знаете, как расширилась сейчас «карта» интересов нашей поэзии, в том числе и «географически» расширилась...

Я прерываю Ираклия Виссарионовича и говорю о том, что «карта» его личных литературных странствий внешне выглядит довольно причудливо. В ней нет какой-либо видимой последовательности: Индия, Ближний Восток, Соединенные Штаты Америки, Китай, Палестина, Турция, Италия...

— Нет, последовательность есть. Для нас жизнь — это человек, человеческая душа. Но она по-разному устроена. И дело здесь не только в национальных особенностях. Ты ездишь по свету, встречаешься с проявлениями простых человеческих чувств и понимаешь, что при всей общности эти чувства говорят о разных социальных мирах. Почти из каждой поездки я привозил с собой книжки очерков. Не буду говорить о них как о каких-то художественных дерзаниях. Мне было просто интересно запечатлеть увиденное. Я привозил также из этих поездок и новые лирические стихи. Но я ничего не мог написать в стихах, скажем, о Китае (я был там в шестьдесят четвертом году). Какая-то странная унификация в проявлении человеческих чувств сковывала мое воображение. Не поймите меня так, что я признаюсь только теперь в этом, но в размеренно регламентированных встречах в Китае с людьми, которые нас окружали в поездке, я чувствовал себя как-то неуютно. Словом, не получил я возможности прикоснуться к миру человеческих чувств — добрых, искренних, чрезвычайно содержательных, которыми, я знаю, живут все люди истинного труда.

И сейчас, когда думаю об опасном авантюризме китайских руководителей, меня больше всего волнует то неуважение к народу, к человеческому достоинству, признаки которого я видел уже тогда в Китае.

Ираклий Абашидзе замолкает.

Как это хорошо сказано: «Поэт — эхо мира». Настоящий поэт. Каждый по-своему — эхо. И труд поэта — это, конечно, не подбор рифм позвучнее, не просто выражение собственного внутреннего голоса, фиксация его на бумаге. Это прежде всего постоянная способность глубокого сопереживания того, чем живут люди.

В творчестве Ираклия Абашидзе последних двадцати лет легко прослеживается постоянная тема — руставелевская. Еще в цикле стихов «Из индийской тетради» есть стихотворение «По следам Руставели». Поэт много раз возвращался к образу великого отца грузинской поэзии. Абашидзе писал об этом и как поэт, и как исследователь. Но прежде всего — как поэт.

Вот и сейчас, когда мы сидим в комнате, где все напоминает о Руставели — и чеканка, и фотокопия знаменитого портрета, найденного на колонне Крестного монастыря в Иерусалиме, и фолианты «Витязя в тигровой шкуре», — Абашидзе показывает мне отлично изданные книжки с навевающим грусть названием «Палестина, Палестина!..». Это цикл стихов Ираклия Абашидзе, продолжающий ту же руставелевскую тему.

Стихи рождались в раздумьях о судьбе поэта, в странствиях по следам Руставели, в долгих поисках по далеким дорогам Востока.

«Минуя семь веков», наш современник по всей Индии искал «заветный след, — там, где на пыль дорог семь тысяч ливней пало, семь сотен лет прошло, — и след свело на нет». Искал он этот след и там, где Руставели «ловил неумолимый пророческий напев, где сердцем услыхал, как в верности клялись... друг другу побратимы, увидел, как встает в Арабском море шквал».

Наконец, Абашидзе — в Иерусалиме, у порога Крестного монастыря, где, по преданию, нашел последнее пристанище Руставели. После долгой череды тщетных поисков он, Абашидзе, несказанно гордый, исполненный высокого благоговения, восклицает: «Ты здесь...»

И вот далекий потомок Руставели, «услышав» в Крестном монастыре Его голос, Его исповедь, «просит» у него счесть «услышанное» за действительно услышанное и поведать людям о том, что Он «думал и переживал... в последние дни жизни» семьсот лет тому назад.