Дорогой длинною

– Настя, Настасья Яковлевна, брильянтовая, спой, мы все просим!

Настя никогда не ломалась. Улыбалась, брала гитару, или, если Илья был дома, передавала инструмент ему, пела. Пела всё, что помнила, - романсы, русские песни, то, что услышала в таборе. Цыгане слушали; иногда, если песня была знакома, подтягивали, но чаще упрашивали Илью:

– Да спой ты вместе с ней, у вас вдвоём так получается - в рай не захочешь!

Илья, бурча, отмахивался. В Москве, в хоре, ему ни разу не удалось спеть с Настей: та исполняла дуэты только с братом или, изредка, - с отцом. Петь с чужим парнем, не мужем, не родственником, было невозможно, Илья об этом знал и не переживал. Пел с сестрой и, кажется, неплохо, потому что у них с Варькой тоже было море поклонников, специально приезжавших в ресторан "на Смоляковых". Но петь с Настей он опасался до сих пор. Почему – не знал. Понимал, что не сфальшивит, не даст петуха, не сбавит тона в ненужном месте - и всё-таки робел, как будто Настя всё ещё не была ему женой. И, глядя на её тонкое, смуглое лицо, на вьющуюся прядку у виска, на длинные брови, на тёмный ворс ресниц, Илья в который раз думал:

почему она с ним? Зачем пошла в эту жизнь, зачем уехала из Москвы, из хора, от поклонников, цветов и аплодисментов, зачем связалась с таборным парнем? Добро бы хоть красивым был… Но тут обычно Илья спохватывался, понимая, что подобные мысли до добра не доведут, и оглядывался по сторонам: не заметили ли чего цыгане. Но Настя пела - и все смотрели только на неё. Так было в Москве, так было в таборе, так было и сейчас.

Разумеется, уже через неделю в доме толклись хореводы со всего города. Илья не возражал против того, чтобы жена пошла петь в какой-нибудь трактир, но Настя всем отказала наотрез. Когда удивлённый Илья поинтересовался о причине такой несговорчивости, Настя горько улыбнулась, поднесла руку к лицу:

– Ты забыл?

Нет, Илья не забыл. И снова, как тогда, летом, в Новочеркасске, у него болезненно сжалось сердце, когда взгляд упал на длинные шрамы, тянущиеся по левой щеке Насти. Старая Стеха о своими заговорами, сушёными корешками и травами сделала всё, что могла: от рваных, едва затянувшихся ран остались тонкие красные полоски. Но и Стехе, и Илье, и всем было видно:

красоты Насти больше нет. Сама Настя, впрочем, не плакала и, кажется, даже не особенно переживала по этому поводу. А Илья однажды поймал себя на мысли, что в глубине души радуется случившемуся. Теперь Настька никуда от него не денется, не уйдёт, не сбежит обратно в Москву, к отцу, к хору… Подумав так, Илья невесело усмехнулся про себя: "Свинья ты, морэ…" "Ну и пусть свинья." - немедленно ответил кто-то второй внутри него, злой и ехидный. - "Лучше так, чем всю жизнь дожидаться… Мне она любая годится.

А остальных - к чертям под хвосты!"

– Но, Настька… Раз хореводы-то зовут - значит, ничего? Их же, царапин твоих, и не видно почти…

– Не ври. - со вздохом сказала она. - Пусть уж… Видно, своё отпела. Я на "Лысую гору" сидеть не пойду, умру лучше.

Илья невольно вздрогнул, вспомнив о том, что "Лысой горой" в ресторане называлась скамейка, стоящая возле самого хора, но отгороженная от него занавеской, где сидели очень некрасивые или постаревшие цыганки, обладающие, тем не менее, прекрасными голосами. Показывать таких артисток гостям было нельзя, но своим пением они помогали хору и тоже получали неплохие деньги от общего заработка. Но Настю - на "Лысую гору"?!

На чёртову лавку, от которой даже его Варька в своё время смогла отвертеться?! Илья нахмурился, хотел было возразить, - но странное, отчуждённое выражение, мелькнувшее в глазах Насти, остановило его. Он не решился спорить. И снова подумал: оно и к лучшему. Хоть не беситься лишний раз от ревности, глядя, как пьяные купцы таращатся на твою жену и бросают ей кредитки. Ещё в Москве насмотрелся, до смерти хватит вспоминать.

– Всё равно ты лучше их всех. - упрямо сказал он, глядя через плечо жены в стену. - Выдумала - "Лысая гора"… Не для таковских заведена!

– Глупый ты какой… - отозвалась она, прижимаясь щекой к его плечу.

– Ну, пойдёшь, что ли, в трактир? Последний раз спрашиваю! - как можно суровее спросил Илья, - а сердце уже подкатилось к горлу: ну, как согласится всё-таки? Не отопрёшься ведь тогда, от своего слова не откажешься…

– Не пойду. - решительно сказала она. Илья пожал плечами, отошёл, - и почувствовал, как скользнула по спине противная струйка пота. Рано, выходит, успокоился… Стоя у окна и глядя на грязную, залитую дождём улицу, он чувствовал, что жена смотрит на него и что взгляд её тревожный. Через минуту Илья стянул с гвоздя кожух, сказал: "Дело на Конном есть, совсем из башки вон…" и быстро вышел из дома.

В тот вечер Илья и встретил Лушку. Он возвращался домой из конных рядов, на улице уже смеркалось, снова начался дождь, и Илья думал только об одном: как бы скорее оказаться дома, возле Насти. Он ускорил шаг, чтобы не промокнуть до нитки, но вдруг из тёмного кривого переулка раздался истошный женский крик:

– Ой, спасите, убивают, люди-и-и!