Дорогой длинною

– Сыромятников подъехал.

Цыгане разом оживились, заулыбались. Молодой купец Фёдор Сыромятников по-прежнему оставался самым страстным поклонником Данки, забросив ради неё даже кафешантан и хористок из "Эрмитажа". Не раз и не два он предлагал Якову Васильеву огромные деньги за то, чтобы взять Данку на содержание. Хоревод в ответ на эти просьбы терпеливо напоминал, что Данка ещё пока замужем.

С того январского вечера, когда купец Сыромятников и шулер Навроцкий заваливали скатерть ассигнациями, сражаясь за благосклонность Данки, Кузьма больше не бил жену, но и никто из цыган не слышал, чтобы они обменялись хоть словом. Данка пела в хоре, шила новые платья, принимала подарки от поклонников. Кузьма пропадал в публичном доме мадам Данаи, много пил, и Яков Васильев уже говорил сквозь зубы Митро: "Приглядывай за ним, приглядывай! От рук парень отбивается, ещё чуть-чуть - и не остановишь." Митро мрачно молчал.

Данка украдкой вздохнула, взяла из рук полового серебряный поднос со стоящим на нём бокалом шампанского, - распахнулась дверь, и все сидящие в зале повернулись к Фёдору Сыромятникову, который вырос на пороге в окружении друзей. Данка встала, оправляя платье, вышла вперёд, мелко переступая, чтобы не уронить поднос (она до сих пор толком не выучилась этому), двинулась навстречу купцу. Зазвенели гитары, запели цыгане:

Как цветок душистый аромат разносит,

Так бокал налитый Федю выпить просит!

Выпьем мы за Федю, Федю дорогого,

Свет ещё не видел красивого такого!

Данка поклонилась, Сыромятников оскалил в ответ белые, крупные зубы, взял бокал, залпом выпил, - и Данка привычно отвернулась, закрываясь рукавом и зная: сейчас он хватит бокал об пол, и осколки полетят во все стороны.

Так и вышло, и тут же чуть не под ноги купцу метнулся половой с веником.

А Сыромятников захохотал, подхватил Данку на руки и понёс к хору.

В этот вечер цыгане пели много и долго. После полуночи Сыромятников с компанией перешли в отдельный кабинет, и Данку вместе с двумя гитаристами, - Митро и Кузьмой, - пригласили туда.

Войдя в кабинет, Данка чуть заметно поморщилась: в крошечной комнате было сильно накурено, дым плавал под потолком пластами, от крепкого запаха сигар у неё немедленно закружилась голова.

– И что ты, Фёдор Пантелеич, такие противные цигарки куришь? - пожаловалась она, садясь на стул напротив купца и жеманно отгоняя от себя облако дыма. - Гляди, сбрыкну в обморок когда-нибудь посредь романса…

– А я тебя, матушка, в охапку - и на вольный воздух! На тройке в Коломенское прокатимся, дух сигарный и выйдет! - басовито расхохотался довольный собственной шуткой Сыромятников, и Данка, несмотря на усталость и ноющую головную боль, улыбнулась в ответ. За прошедшие зиму и весну они с Сыромятниковым виделись чуть ли не каждый день, Данка успела привыкнуть и к его громогласному смеху, и к грубоватым шуткам, и к неправильной речи выходца из стародедовского Замоскворечья, и к тому шуму, который он всегда производил, появляясь в ресторане Осетрова или в Большом доме на Живодёрке. Всё это уже не раздражало Данку, как когда-то: постепенно она начала относиться к двадцатитрёхлетнему Сыромятникову ласково и слегка снисходительно, как к шалуну-мальчишке.

– Ну, что спеть-то тебе, Фёдор Пантелеич? Новых-то романсов я со вчера не выучила, а старые тебе, поди, наскучили…

– Можешь, матушка, и вовсе не петь. - разрешил Сыромятников. - У меня от вашего пенья уже в голове трезвон делается. Просто посиди с нами, отдохни. Вина, знаю, не выпьешь, так, может, откушать чего желаешь?

Бледная ты сегодня… Отчего невесела?

Данка не ответила, но улыбнулась благодарно и с облегчением откинулась на спинку стула. Митро и Кузьма, видя, что они не нужны, присели у порога и начали тихо разговаривать о чём-то. Друзья Сыромятникова, которые были гораздо пьянее, чем он сам, откровенно клевали носами за столом, а кое-кто уже и спал богатырским сном, уронив голову на смятую, залитую вином скатерть. Сам Сыромятников с отвращением жевал устрицу, жаловался Данке с набитым ртом:

– Вот побей бог, матушка, не пойму: пошто за этого слизня французского такие деньги плочены?! Ужевать ведь невозможно, кисло, пакостно, ровно от мочальной вожжи кусок ешь…

– Так что ж ты, Фёдор Пантелеич, мучишься? - посочувствовала Данка. – Спросил бы порося с хреном, расстегайчиков…

– Другим разом вот так и сделаю! - Сыромятников выплюнул непроглоченную устрицу обратно в тарелку и бросил под стол. Данка только вздохнула и отвернулась к тёмному окну, за которым метались и скрипели от ветра ветви деревьев.

– Ну, совсем загрустила, ненаглядная моя. - расстроился Сыромятников. – Самому мне, что ли, тебе спеть?

– Боже сохрани, Фёдор Пантелеич! - отмахнулась Данка. - Слыхала я твоё пение. Ухватили кота поперёк живота…

– Ну, так я тебе исторью сейчас расскажу. - решил купец и придвинулся ближе, обдавая Данку густым винным запахом. Отодвигаться было некуда, и Данка из последних сил старалась не дышать.

– Какая-такая исторья? То, что кухарка у Болотниковых двухголового младенца родила, я уж слыхала. Сухаревка второй день гудит.