Дорожи тем, что ценишь. Депеши о выживании и стойкости

Тот, который поливает, подзывает меня кивком и гордо показывает ряды нескольких сотен растений на участке. Некоторые я узнаю: томаты, баклажаны, огурцы. Их, должно быть, высадили на прошлой неделе. Они еще совсем маленькие и нуждаются в воде. Одно растение я не могу узнать, и он замечает это. Большой и светлый, говорит он. Дыня? Шумаам! Мы смеемся. Его смеющиеся глаза решительно смотрят на меня. (Я вспоминаю о Хусни Аль-Найхаре). Мы оба проживаем одно мгновение – одному богу известно почему. Он ведет меня вниз по рядам, чтобы показать, как много он полил. В одно мгновенье он останавливается, оборачивается и бросает взгляд на поселение с его защитными стенами и красными крышами. Он указывает подбородком в ту сторону, и в его движении чувствуется своего рода насмешка, насмешка, которую он хочет разделить со мной, как и свою гордость за проделанную работу. Насмешка уступает место ухмылке, как будто мы оба решили одновременно помочиться в одно и то же место.

Позже мы возвращаемся назад к каменистой дороге. Он срывает немного молодой мяты и дает мне пучок. Ее резкая свежесть похожа на глоток холодной воды, холоднее, чем в лейке. Мы идем к лошади и мулу. На неоседланной лошади надет недоуздок с поводьями, но нет ни уздечки, ни мундштука. Он хочет показать мне нечто более впечатляющее, чем воображаемое мочеиспускание. Он запрыгивает на лошадь, пока его брат держит мула, и почти тут же пускается в галоп, без седла, в сторону дороги, которой я сюда пришел. У лошади шесть ног: четыре свои и две ее ездока, и руки мальчика контролируют их все. В его движениях ощущается опыт нескольких жизней. Когда он возвращается, то широко улыбается и впервые выглядит смущенным.

Я возвращаюсь к Бахе и остальным, они ушли на километр вперед. Они беседуют с мужчиной, дядей мальчиков, который тоже поливает недавно высаженные растения. Солнце садится, меняется освещение. Желтовато-коричневой цвет земли, темнеющий там, где только что поливали, – сейчас основной цвет всего пейзажа. Мужчина использует остатки воды на дне пятисотлитровой пластиковой бочки темно-синего цвета.

На поверхности синей бочки аккуратно наклеено одиннадцать заплат, подобных тем, что используются для ремонта пробоин, только больше. Мужчина объясняет мне, что так он починил бочку после того, как однажды ночью шайка из поселения Халамиш – того, что с красными крышами, – зная, что весенний дождь наполнил контейнеры, порезала их ножами. Другая бочка, лежащая ниже на уступе, уже не подлежит ремонту. Дальше на том же уступе стоит корявый пень оливы, которому, судя по его обхвату, должно быть несколько сотен, а может и тысяча лет.

Несколько ночей назад, рассказывает дядя, они спилили дерево бензопилой.

Я снова цитирую Мурида Баргути: «Оливковое дерево для палестинцев – это дар путешественнику, ободрение невесте, награда осени, гордость кладовой и богатство семьи на протяжении веков».

Уже позже я познакомился со стихотворением Закарии Мухаммеда Удила. В нем рассказывается о черной лошади без уздечки, у которой из губ капает кровь. Помимо лошади есть еще мальчик, пораженный видом крови.

Что жует эта черная лошадь?

      спросил он,Что жует она?Черная лошадь      кусает

            стальные свои удила,                  осколок памяти,            который ей грызть предстоитдо самой смерти своей.

Если бы мальчик, давший мне мяту, был на семь лет старше, было бы нетрудно понять, почему он вступил в ХАМАС, готовый пожертвовать жизнью.

Груз разбитых бетонных плит и опавшей каменной кладки разрушенной резиденции Арафата в центре Рамаллы приобрел символическую силу притяжения. Однако вовсе не ту, на которую рассчитывали израильские военачальники. Удар по «Мукате» с Арафатом и его людьми внутри был для них демонстрацией его унижения, подобного тому, как в частных квартирах, в которых армия систематически совершала обыски, разлитый на одежду, мебель и стены томатный кетчуп служил личным предупреждением о том, что может случиться и кое-что похуже.

Арафат до сих пор предан палестинцам, пожалуй, больше, чем любой другой мировой лидер своему народу. Но эта преданность не демократического, а трагического характера. Отсюда и сила притяжения. Многочисленные ошибки, допущенные ООП[12] во главе с Арафатом, а также уклончивая позиция окружающих арабских стран не оставили ему места для политических маневров. Он перестал быть политическим лидером, однако непокорно остался здесь. Никто больше не верил в него. Но многие отдали бы за него жизнь. Как такое возможно? Перестав быть политиком, Арафат превратился в гору из обломков, однако гору на своей родине.