Дорожи тем, что ценишь. Депеши о выживании и стойкости

Возможно, я никогда его не видел, поскольку маловероятно, что на митинге, организованном в Лондоне Международным движением за мир, Хикмет был привязан тросами, чтобы не улететь. И всё же это яркое воспоминание. Его слова и тело взмывали в небо и поднимались выше и выше над площадью, над искрами трамваев, которые были остановлены три или четыре года назад на Теобальдс-роуд.

Ты горная деревня      в Анатолии,ты мой город,      самый красивый и самый несчастный.Ты крик о помощи – ты моя страна;

шаги к тебе – мои[4].

Утро понедельника

Большинство современных поэтов, которые что-то значили для меня за долгую жизнь, я читал в переводах, редко на языке оригинала. Думаю, никто не мог написать это до ХХ века. Споры о том, переводима поэзия или нет, продолжались веками, но это были камерные споры, подобные камерной музыке. В течение ХХ века камерность стала руиной. Новые средства коммуникации, глобализация, империализм, мировые рынки и т. д. объединили и разлучили миллионы людей совершенно беспорядочно и беспрецедентно. В результате от поэзии стали ожидать другого; лучшие стихи обращались к читателям, которые удалялись всё дальше и дальше от них.

Наши стихи,      как вехи,должны стоять вдоль дорог.

В течение ХХ века множество обнаженных поэтических строк было протянуто между континентами, между заброшенными деревнями и далекими столицами. Вы их знаете: Хикмет, Брехт, Вальехо, Аттила Йожеф, Адонис, Хуан Хельман…

Понедельник, полдень

Я впервые прочитал несколько стихотворений Назыма Хикмета, когда мне не было двадцати. Они были опубликованы в малоизвестном лондонском обозрении международной литературы, которое издавалось под эгидой Британской коммунистической партии. Я был его постоянным читателем. Партийная линия в отношении поэзии была чепухой, но опубликованные стихи и рассказы часто вдохновляли.

К тому времени Мейерхольд уже был казнен в Москве. Я сейчас упоминаю Мейерхольда, потому что Хикмет восхищался им и находился под его сильным влиянием, посетив СССР в начале 1920-х годов…

«Я очень многим обязан театру Мейерхольда. В 1925 году я вернулся в Турцию и организовал первый рабочий театр в одном из промышленных районов Стамбула. Работая в качестве режиссера и сценариста, я чувствовал, что именно Мейерхольд открыл новые возможности работы со зрителем».

В 1937 году эти новые возможности стоили Мейерхольду жизни[5], но в Лондоне читатели обозрения еще не знали этого.

Что поразило меня в стихах Хикмета, когда я впервые открыл их, так это пространственность; в них было больше места, чем в любой поэзии, которую я читал до этого. Они не описывали пространство; они проходили сквозь него, пересекали горы. В них также было действие. А еще сомнения, одиночество, тяжелая утрата, печаль, но эти чувства скорее следовали за действиями, чем заменяли их. Пространство и действия переплетены. Их антитеза – тюрьма, и именно в турецких тюрьмах Хикмет, будучи политическим заключенным, написал половину своих стихотворений.

Среда

Назым, я хочу описать стол, на котором пишу. Садовый столик из белого металла, такой сегодня можно встретить на территории босфорских ялы. Мой стоит на крытой веранде небольшого дома в юго-восточном пригороде Парижа. Дом построен в 1938 году, один из многих домов для ремесленников, торговцев, квалифицированных рабочих. В 1938 году ты сидел в тюрьме. Часы висели на гвозде над твоей кроватью. В камере, находившейся твоей, трое бандитов в цепях ожидали смертного приговора.

На моем столе всегда слишком много бумаг. Утром первое, что я делаю, потягивая кофе, – пытаюсь привести их в порядок. Справа от меня в горшке растение, которое, уверен, тебе бы понравилось. У него очень темные листья. Нижняя поверхность цвета чернослива, а сверху свет окрашивает их в темно-коричневый цвет. Листья сгруппированы по три, как будто это бабочки – и они такого же размера, что и бабочки, – питающиеся с одного цветка. Цветы самого растения очень маленькие, розовые и такие же невинные, как голоса детей, разучивающих песенку в начальной школе. Это разновидность лугового клевера. Он был привезен из Польши, там растение называется koniczyna. Его вырастила в саду недалеко от украинской границы и подарила мне мать подруги. У нее поразительно синие глаза, и она прикасается к растениям, прогуливаясь по саду или передвигаясь по дому, точно так же, как бабушки прикасаются к головам своих маленьких внуков.

Моя любовь, моя роза,      мое путешествие по польской равнине            началось:я маленький мальчик, счастливый

      и удивленный,маленький мальчик,смотрящий в свою первую книжку      c картинками,там люди,      животные,      предметы, растения[6].