Дорожи тем, что ценишь. Депеши о выживании и стойкости

В рассказывании историй всё зависит от последовательности. Самый верный порядок редко бывает очевиден. Это метод проб и ошибок. Многократных. Поэтому на столе ножницы и моток скотча. Моток не вставлен ни в одно из тех приспособлений, позволяющих легко оторвать отрезок. Я режу скотч ножницами. Трудно найти, где он закончился. Я нетерпеливо, раздраженно ковыряю ногтем. А найдя конец, приклеиваю его к краю стола и даю скотчу размотаться, пока он не коснется пола, и оставляю его висеть.

Иногда выхожу с веранды в комнату, где бормочу, ем или читаю газету. Несколько дней назад что-то привлекло мое внимание своим движением. Мелкий каскад мерцающей воды, покрываясь рябью, падал на пол веранды рядом с ножками пустого стула. Ручьи в Альпах начинаются с такой тонкой струйки, как эта.

Мотка скотча, что пошевелился от сквозняка, иногда достаточно, чтобы свернуть горы.

Вечер четверга

Десять лет назад я стоял перед зданием в Стамбуле недалеко от вокзала Хайдарпаша, где полиция допрашивала подозреваемых. Политических заключенных содержали на верхнем этаже и подвергали перекрестному допросу, порой в течение нескольких недель. Хикмета допрашивали там в 1938 году.

Здание проектировалось не как тюрьма, а как массивная административная крепость. Оно кажется нерушимым и построено из кирпичей и тишины. Тюрьмы, построенные как тюрьмы, имеют зловещий и неспокойный вид и часто кажутся слепленными наспех. Например, у тюрьмы в Бурсе, где Хикмет провел десять лет, было прозвище «каменный самолет» из-за неправильной планировки. Степенная крепость, на которую я смотрел у вокзала в Стамбуле, наоборот, обладала уверенностью и спокойствием памятника тишине.

Кто бы ни был внутри и что бы тут ни происходило, размеренно говорило здание, будет забыто, вымарано и похоронено в расщелине между Европой и Азией.

Именно тогда я кое-что понял об уникальной стратегии его поэзии: она должна постоянно выходить за пределы собственных ограничений! Заключенные всего мира мечтают о Великом побеге, но поэзия Хикмета этого не делала. Его поэзия, еще до того, как появилась, поместила тюрьму в виде маленькой точки на карте мира.

Самое красивое море      еще не было пересечено.Самый красивый ребенок      еще не вырос.Самых прекрасных дней      мы еще не видели.И самые прекрасные слова,

      которые хотел тебе сказать,            еще не сказал.Они взяли нас в плен,      заперли нас:я внутри стен,      ты снаружи.Но это ничего не значит.

Хуже всего,когда люди – сознательно или нет —      носят тюрьму внутри…Большинство вынуждены так жить,честные, трудолюбивые, хорошие люди,заслуживающие, чтобы их любили так жесильно, как я тебя[7].

Его поэзия, подобно геометрическому циркулю, очерчивала круги, иногда совсем маленькие, иногда широкие и глобальные, и только острие оставалось воткнутым в тюремную камеру. Утро пятницы

Однажды я ждал Хуана Муньоса в мадридском отеле, и он опоздал, потому что, работая, становился похож на механика под машиной и забывал о времени. Когда он появился, подразнил его этим. Позже он прислал мне факс с шуткой, которую я хочу процитировать тебе, Назым. Не знаю почему. Но «почему» – это не мое дело. Я просто почтальон между двумя мертвецами.

«Позвольте представиться – я испанский механик (только по автомобилям, не по мотоциклам), проводящий бо́льшую часть времени на спине под двигателем в его поисках! Но – и это важный момент – я время от времени делаю скульптуры. Не то чтобы я художник. Нет. Но я хочу прекратить эту бессмыслицу с залезанием под машины и стать Китом Ричардсом в мире искусства. А если это невозможно, тогда хочу работать как священники – всего полчаса в день, да еще и с вином.

Я пишу вам, потому что два друга (один из Порту, другой из Роттердама) хотят пригласить нас с вами в подвал автомобильного музея Бойманс и в другие подвалы, более алкогольные, в старом городе Порту.

Они также упомянули что-то о пейзаже, но я не понял. Пейзаж! Наверно, это что-то связанное с вож дением и верчением головой по сторонам…

Простите, сэр, пришел новый клиент. Ого! Да это „Триумф Спитфайер“!»

Я слышу смех Хуана, эхом разносящийся по студии, где он наедине со своими безмолвными фигурами.

Вечер пятницы

Иногда кажется, что многие из величайших стихотворений ХХ века – братские. И не имеют никакого отношения к политическим лозунгам. Рильке, который был аполитичен; Борхес, который был реакционером; Хикмет, который всю жизнь был коммунистом. Наш век – век беспрецедентных массовых убийств, но будущее, которое они представляли (а иногда и боролись за него), предполагало братство. Немногие столетия давали такое.